Знаменитость деревни Мухоморовки
Дядя Миша Пустовалов был худ, жилист и бородат. Бороду он отпустил по приказанию своей жены тети Любы, чтобы не пугать лишний раз людей. Лицо ему от природы досталось худое и костистое, а с возрастом его еще и туго-натуго обтянуло сухой пергаментной кожей, так что в сумерках дяди-Мишина голова смахивала на череп в парике. Внучок-эрудит Пашка однажды привез в деревню растрепанную книгу под названием «Аболиционистское движение в США» и ткнул в один портрет: «Смотри, деда, ты похож на Авраама Линкольна!». «Какого еще Абрама?» – нахмурился Пустовалов, но, узнав, что это один из самых знаменитых американских президентов, молча сгреб книгу с лиловым штампом букинистического магазина и пошел на огород – показывать жене. Тетя Люба полола морковь и от неожиданности вздрогнула, когда огромная костлявая фигура загородила ей солнце. «Ошалел, старый!» – узнав мужа, рассердилась она. Пустовалов открыл книгу и гордо помахал ею перед самым носом тети Любы. «Ой, какой страхолюд!» — вздохнула супруга. «Замечаешь что-нибудь?» — не отставал муж. – «Иди, иди отсюда, не мешай. Уродов я, что ли, не видала?»
Эти слова дядя Миша однозначно истолковал в пользу своего сходства с Линкольном. Одно его огорчало – до славы американского президента ему было слишком далеко. По вечерам он иногда усаживался с книгой на завалинку и до самой темноты прилежно смотрел в ту самую страницу, мусолил немытыми пальцами уголки и предвкушал, как кто-нибудь из прохожих поинтересуется, что это он читает. Завидев приближающегося местного жителя или хотя бы дачника, он крякал, неловко хихикал или пытался изобразить на лице крайнюю степень изумления и восторга. Но никто его ни разу ни о чем не спросил.
Зато с легкой руки Пашки по деревне прошел слух, что в молодости Пустовалов был лесорубом. Пашка, видимо, рассказал кому-то про Линкольна, а слушатели решили, что про деда, и все поверили. Сильное и неуклюжее тело Пустовалова было как будто специально создано для ватника, длинные ноги несли его, как лося, через непролазные чащи, а рукам сама судьба назначила дружить с пилой и топором.
По правде Пустовалов всю жизнь проработал на инструментальном заводе –кладовщиком. За топор он всерьез взялся только на пенсии, когда тетя Люба уговорила его переехать на дачу и зажить своим хозяйством. Деньги от сданной на год вперед городской квартиры она тут же пустила в дело: купила десяток подрощенных цыплят, поросенка, пару молодых коз и еще козла – этого последнего потому, что отдавали очень уж дешево.
Все хорошие покосы в деревне были давно уже поделены между старожилами. Пустоваловы получили левый берег реки с сочным заливным лугом, но и, к сожалению, с мостками для купания, к которым летом в выходные съезжались машины, полуголые парни и девки мяли траву, жгли костры посреди луга, оставляли после себя кучи пластиковых бутылок, пивных банок и полиэтиленовых мешков. Поплевав на руки, дядя Миша уже в воскресенье вечером, когда опустел берег, пошел с тетей Любой в лес и натаскал тонких жердей. Потом, как сумел, обтесал колья, вогнал их в землю и отрезал «пляж» от своего покоса легкой изгородью.
В ближайшие выходные упившийся пляжный народ разобрал эту изгородь по жердинке и пустил на топливо. Дядя Миша скрипнул зубами и сказал тете Любе, что с этими козлами он воевать не собирается, переделывать изгородь – тоже, а со своей скотиной пусть она делает все, что угодно: хоть продает, хоть отправляет на ветчину. Жена приосанилась и достала из фартука несколько синеньких пятидесятирублевых купюр, вырученных только за нынешние субботу и воскресенье: дела с козьим молоком у нее пошли бойко, городские жители, спасибо рекламе, уверовали в его целебность, охотно брали для детей и все советовали тете Любе научиться делать из него если не сыр, то хотя бы творог… «Хрен тебе, Пустовалов! – отчеканила она. – Подумаешь, лень ему еще раз покос огородить. А козлов мне не обижай. Они умные и благодарные, не то что некоторые… гм… люди».
Отныне дядя Миша с плохо спрятанной в глазах ненавистью ко всему белому свету раз в неделю подновлял развороченную изгородь, а тетя Люба тут же, на мосту, продавала этим варварам-туристам козье молоко, творог и сметану. И все с ее точки зрения шло хорошо. Но наступил предел и дяди-Мишиному терпению.
В пятницу утром он выбрал два кола покрепче и подлинней, надежно вогнал их в землю с помощью кувалды и прибил к ним лист кровельного железа. Потом взял у жены банку с остатками коричневой эмали, ссохшуюся кисть, и вывел своей рукой, непривычной к каллиграфии: «ЕСЛИ КОГО УВИЖУ ТОПТАТЬ ПОКОС УБЬЮ». Пустую банку швырнул под откос. Хмыкнул, придирчиво оглядел свою работу. Чего-то не хватало, но чего именно – дядя Миша еще не мог сообразить. Невесть откуда взявшийся дух творчества бродил по его нескладному телу, маялся, связанный грудной клеткой, колол дядю Мишу в бок, хотел и не мог выбраться на свободу. Пустовалов плюнул себе под ноги и зашагал домой.
Ночью он долго ворочался без сна. Панцирная сетка кровати звенела и раскачивалась, и усталая тетя Люба несколько раз больно двинула мужа локтем в бок. «Я покурю, может, тогда усну», – прохрипел Пустовалов и вышел из горницы.
Почти до самого рассвета он стоял на крыльце. Только когда звезды побледнели и исчезли, в голове его что-то прояснилось. Дядя Миша толкнул калитку и пошел на берег. Под светлеющим июньским небом он еще немного постоял возле своего «транспаранта». Потом сунул руку в холодное кострище, достал уголек, вывел под предупреждением только одно слово – «СРАЗУ». И поставил жирную точку – с силой вдавил уголь в железный лист.
Дядя Миша не понял, что его заурядная угроза только что обрела законченность и лаконизм античной трагедии. Он только почувствовал, что стеснение в груди у него прошло и в боку колоть перестало: беспокойный дух творчества, сделав свою работу, вылетел на простор и зачастил крылышками, оглядываясь в недоумении на кладовщика-пенсионера, которого он только что заставил впервые в жизни испытать и тоску о собственном несовершенстве, и счастье самовыражения.
С тех пор туристы больше не ломали изгородь дяди Миши. Они фотографировались на ее фоне. Иногда – вместе с автором. И дядя Миша стал знаменитостью, хотя, конечно, не такой, как президент Линкольн. Но для масштабов деревни Мухоморовки даже это было неплохо.
А тетя Люба продолжала разводить коз. Деньги позволяли ей теперь обходиться без помощи зазнавшегося супруга: сено ей косили пэтэушники из поселка, а изгородь поправлял вдовый сосед. Когда первый ее козел, названный в честь героя сериала «Секрет тропиканки» Маркусом, издох, она завела другого. Так как в это время шел сериал «Новая жертва», козел получил имя Марселло, или Марсик, что было привычнее для деревенского уха. На третью зиму Марсика задрали волки. Поскольку хозяйство росло и на сериалы у тети Любы времени оставалось все меньше, ее новое приобретение стало зваться просто Мартын. Этого Мартына за вонь и дурной, приставучий характер нынешним летом кто-то пристрелил из пневматического ружья. Тетя Люба долго плакала, а потом съездила в соседнюю деревню и вернулась с козленком. Назвала его Матвеем. И когда по утрам она гнала по деревне козье стадо, выкрикивая с чувством: «Матвей! Матюшка! Опять отстаешь, скотина рогатая?», ни у кого, кроме самого дяди Миши, не было сомнений, почему это тетя Люба упорно называет всех своих козлов на букву М…