Продолжение

II

«Надо начать жить чисто, – думал он, проезжая мимо библиотеки. – Пора наконец. Человек я или это… скотина, у которой кроме «поесть» и «поспать» нет других радостей?.. Почему я не могу после лекций собраться и пойти не в кафетерий и не к Мишке, а сюда? Закончить ту самую статью, которую я пообещал покойному Щуко, но так и не написал… Никому она теперь не нужна, кроме меня самого. Ну и что? Александр Иваныч всегда говорил: «Не бывает напрасного труда! Ради себя самого – это уже не впустую!» Какой дурак я был, что дал Зойке выбросить мою старую студенческую картотеку. Ладно, все вспомню и восстановлю, было бы желание».

Пичугин сморгнул, боясь опять вспугнуть надежду, вновь затрепетавшую рядом с ним радужными стрекозиными крылышками. На секунду он вернулся в реальность. И как будто в ответ на его внутренний монолог совсем рядом раздалось:

– …Я долго думал об этом. Начинал, бросал, откладывал на месяцы и годы, принимался заново – ничего не получалось. Не тебе рассказывать, ты это знаешь лучше других… Так я мучился, пока не понял одной простой вещи – ложными были не посылки, а метод. Тот самый, который я наблюдал в школе и которому меня учили в университете. Наша официальная наука сверху донизу, от академий до школ, планомерно истребляет у человека и понимание, и саму любовь, сам интерес к истории. Да если бы только к истории… Ко мне приходят после начальной школы. Ну что, скажи мне, что там можно испортить? Да такого интереса к миру вещей и явлений больше не будет ни в каком другом возрасте… Они готовы дни напролет слушать хоть о движении планет, хоть об устройстве подводных лодок, хоть о походах Александра Македонского. А на самом деле? Когда эти еще почти малыши поступают в мое распоряжение, мне уже почти нечего с ними делать: им до меня успели внушить, что в школе только тупая муштра и скука, только знай читай от сих до сих, не смей заглядывать на следующую страницу, а на уроке пения забудь о том, что тебе говорили на уроке рисования… Какой враг с колыбели прививает им это дискретное, фрагментарное мышление, лишает способности видеть мир объемным и многоцветным? Почти все мальчишки любят книгу о Спартаке, откуда же в их глазах берется эта свинцовая тоска, когда они начинают изучать историю древнего мира?.. Я бы давно ушел из гимназии, если бы не стыд признаться себе и другим, что как учитель и как ученый я профессионально непригоден… А знаешь ли ты, Кларочка, какой метод я для себя открыл, когда еще был ребенком и в одно дождливое лето день за днем читал на дачном чердаке «Легенды и мифы Древней Греции»?..

«Кларочка! Что еще за Клара? Еврейка, что ли?» – раздраженно подумал Андрей Иванович, который за шесть лет работы в академии стал немного антисемитом. Нет, евреев у них на кафедре не было, более того, ни один представитель этого народа никогда и ничем Пичугина не обидел. Просто антисемитизм у них исполнял роль своеобразного корпоративного ритуала, такого же, как чаепития с купленными вскладчину кексами, объединяющего шестерых очень разных, малоинтересных и не слишком по-человечески приятных друг другу людей. Так там сложилось еще до появления Андрея Ивановича, и хотя Пичугин сперва испытывал настоящую ярость, когда заведующий кафедрой профессор Куроводов все беды в стране и в мире принимался объяснять происками еврейской мафии, потом он привык, стал относиться к таким вещам спокойнее и даже улыбаться в ответ на небезобидные анекдоты. Скоро он заметил за собой, что в списках студенческих групп он фиксирует внимание на фамилиях, а в аудиториях – на лицах, могущих оказаться еврейскими, и относиться начинает к этим людям… нет, не хуже, и даже не придирчивее, но как-то внутри себя по-иному, не так, как к остальным. Андрею Ивановичу было стыдно, очень стыдно. Он старался быть с ними особенно справедливым и казнил себя за это словечко «особенно». Ему ли было не знать, что справедливость бывает одна-единственная для всех, без исключения, а «особенная» справедливость от этого прибавления не возрастет, наоборот, полностью теряет свое качество, обращается в ничто… Но Пичугин не мог прекратить мысленно отделять этих людей от всех других. И даже не пытался сам себе объяснить, зачем он это делает.

В действительности внезапное теперешнее раздражение Пичугина было вызвано отнюдь не нерусским именем женщины, сидевшей напротив. Эти мысли еще не успели пронестись в голове Андрея Ивановича, а он уже преисполнился безотчетного недоверия, недовольства и зависти к незнакомцу, который ведет в троллейбусе долгие ученые беседы со своей женой, а та внимательно слушает его и не прерывает каким-нибудь идиотским замечанием насчет «ужасно располневшей» Галки с третьего этажа или «сногсшибательно похудевшей» Верки с пятого.

Пичугин вскинул глаза на соседей. И разумеется, его раздражение не прошло оттого, что в женщине по имени Клара не оказалось ничего семитского. Простое неяркое лицо уроженки русского Нечерноземья или, скорее, откуда-то с севера, – из Архангельска, Пскова, Новгорода Великого, а может, «града Петрова». Такое лицо, на которое приятно посмотреть, но трудно запомнить, очень уж оно обычно. Бледная сухая кожа начинает увядать. Серые глаза смотрят мягко и немного растерянно, как у многих близоруких людей, которые стесняются носить очки. На голове белый пуховый платок, из-под него выбиваются светло-каштановые волосы. Рыжая короткая дубленка, клетчатая юбка… Такая внешность и такой добротный, но слишком провинциальный наряд не годятся ни роковой красавице, ни утонченной интеллектуалке. Просто милая, уютная и скромная женщина, наверняка хорошая хозяйка и любящая мать. Пичугин вздохнул. Пожалуй, слишком громко. Но Клара не заметила ни вздоха, ни беззастенчивого разглядывания. Сама она смотрела только на своего спутника, и только ему она улыбалась обветренными, чуть тронутыми светлой помадой губами. А он между тем продолжал:

– Читая эти мифы, я пытался представить древнюю Грецию так же ярко и в таких же мельчайших деталях, как мир, в котором я жил. Сначала это был какой-то пестрый шумящий хаос, о котором я знал только то, что боги и люди там носили белые хитоны, гуляли среди лавров и олив и говорили гекзаметром. Но, представив этих людей, мне захотелось узнать о них всё: как они выглядели, во что были одеты, что ели и пили, как проводили свое время, с кем и как воевали и чем торговали, о чем размышляли, во что верили. Моя книжка, прочитанная вдоль, поперек и даже вглубь, не могла дать ответов на все эти вопросы. И тогда я стал искать другие. Отовсюду я тащил, как муравей соломинку, по факту, по строчке, по какой-нибудь детали, которая расширяла мои представления о древних греках и делала их для меня все более живыми. Как же это было увлекательно! До сих пор я не знаю ничего более захватывающего и приятного, чем процесс реконструкции целого по фрагментам, мамонта по косточке, амфоры по черепку…

– Тебе нужно было стать археологом, – улыбнулась женщина. – Или частным детективом.

«Зануда, – подумал Пичугин про мужчину и скользнул по нему все тем же неприязненным взглядом. Потом снова посмотрел на Клару. – А она не глупа».

Спутнику Клары было на вид лет сорок пять. Он казался лет на десять ее старше. Ничего особенного – худой, чуть сутуловатый, в видавшем виды черном пальто и торопливо повязанном шарфе. Но вот черты лица – из тех, какие нечасто попадаются в уличном потоке. Острые, сухие, словно бы готические, как у средневекового рыцаря на гравюре какого-нибудь Дюрера или Доре. Привлекательным это лицо не назовешь, зато, один раз увидев, забыть его уже не получится… В окружении Пичугина не было никого и отдаленно похожего на этого человека, так что доцент не смог сразу определить, нравится тот ему или нет. На всякой случай решил: не нравится. Женат на такой милой женщине, как эта Клара, и не придумал ничего лучшего, как в троллейбусе ей лекцию о древних греках читать!

– Господи, о чем мы с тобой говорим… – пригорюнилась женщина, как будто читая мысли Пичугина. – Ведь опять расстаемся. И неизвестно, когда увидимся снова.

– Почему же? Известно. Через три недели здесь пройдет международная выставка кошек. А ты у нас – знаменитая кошатница…

– Да, мои давно знают, что я мечтаю о норвежском котенке. Но Коля, наверное, захочет поехать со мной посмотреть на кошек, и что я ему скажу?.. – («Возьми с собой», – тихо сказал мужчина). – О, придумала! В этот раз покупать котенка я не стану. Только найду заводчика. Вот у меня и будет еще один повод приехать, когда котята родятся и подрастут. Есть у меня голова, правда, Гошенька? – Она улыбнулась и поправила платок. – А что потом?..

– А потом учительница немецкого языка получит приглашение на какой-нибудь семинар или курсы повышения квалификации… Ну, а летом я, может быть, и сам к тебе приеду. Неужели я не имею права первый раз за много лет без всякого повода приехать в свой родной город?.. Что-нибудь придумаем, Кларочка.

– Ты уже два года как развелся, – виновато прошептала она, но Пичугин услышал. – А я все еще не могу. Пока не могу. Прости…

– Я понимаю, – ответил ее спутник еще тише. – Ведь у меня нет детей. Если б они были, неизвестно, кто из нас бы дольше упорствовал…

Она опять улыбнулась как-то особенно трогательно – ласково и смиренно. Сняла перчатку и коснулась его руки. Он накрыл ее ладонь своей.

– Вот и вокзал. Ты не хочешь, чтобы я тебя проводил? Я успеваю. Мне только к третьему уроку в гимназию.

– Нет, не хочу. Долгие проводы – сам знаешь что. Пока, милый.

Клара быстро поцеловала его в щеку, схватила сумку и выпорхнула из троллейбуса. Несколько раз она оборачивалась и махала рукой. Мужчина смотрел ей вслед. Потом, когда вокзал остался позади, он открыл портфель, достал толстую дореволюционного вида книгу и углубился в нее.

«Вот и вся любовь, – хмыкнул про себя Пичугин. – Так, значит, она не жена этому профессору кислых щей. В другом городе у нее муж и дети. Интересные дела… А вдруг и моя Зойка такая же?»

Андрей Иванович стал припоминать, не уезжала ли его жена на несколько дней под каким-нибудь внезапным предлогом. К своему изумлению он почувствовал, что сердце заколотилось быстрее, а щеки потеплели. Но нет, последний раз Зоя Анатольевна отлучалась от семейного очага еще в октябре, когда перед первым снегом ездила вызволять из сада корзину зеленых помидоров и охапку странных пергаментно-сухих оранжевых цветов, похожих на китайские фонарики. Пичугин сник и облегченно-разочарованно подумал: «Да кому она понадобилась, эта Зойка… Была бы нужна – я бы и даром отдал, и еще бы доплатил…»

«Профессор» спокойно читал. Если он преподает в гимназии «Афина», подумал Андрей Иванович, то это конечная остановка. За несколько лет можно только в дороге туда и обратно все фонды Публичной библиотеки перештудировать…

– Виноват, – неожиданно кашлянул он. «Профессор», не переставая читать, бросил полувзгляд на Пичугина. – Как называется ваша книга?

– Это Фредерик Декарт, французский историк девятнадцатого века. «Неофициальная история Ла-Рошели», – ничуть не удивившись, спокойно ответил он.

– Знаю такого, – кивнул Андрей Иванович. – Только не слышал, что он был еще и историком. Это ведь тот самый Декарт, который открыл систему координат? – Никак не связанная с правоведением информация о декартовых координатах застряла в голове Пичугина еще давно, когда в порыве родительских чувств он однажды помог Насте сделать домашнее задание по алгебре.

– Нет, не тот, – поправил «профессор». – Однофамилец.

– Ла-Рошель я тоже знаю, – Пичугин упрямо решил продолжать этот разговор, очевидно ненужный, неинтересный и утомительный для его собеседника. – Там были мушкетеры и кардинал Ришелье. «Двадцать лет спустя»…

– Да, да… – рассеянно кивнул тот и перелистнул страницу.

«Что это со мной такое! – спохватился Андрей Иванович, вспомнив, что сейчас утро и он еще трезв. – Зачем я к нему цепляюсь?..» Реплики его, к счастью, безответные, принимали характер пьяного косноязычного куража, когда заплетающийся язык отказывался произносить длинные фразы и ограничивался общеизвестными истинами или цитатами. «Лошади кушают овес и сено». Вот он уже и трезвый ведет себя как пьяный. Разрушаются клетки мозга? Этого еще только не хватало, черт возьми!

Троллейбус затормозил на площади перед академией, где работал Пичугин. Андрей Иванович сжал ручку портфеля, с трудом распрямил затекшие ноги и зашагал по постылой яблоневой аллее к постылым захватанным тысячами рук, исцарапанным сотнями ключей, прожженным десятками сигарет дверям. На ходу он искал в кармане пропуск: без этого в академию не пускали даже хорошо знакомых в лицо преподавателей и сотрудников, не говоря уж о студентах, потому что с осени решили повести борьбу с распространителями наркоты. «Как будто наркотики не может пронести, если захочет, собственный студент», – в который раз со злым бессилием подумал Пичугин. Но сегодня и злость, и бессилие как-то на удивление быстро забылись, прошли.

Он поднялся по прокуренной (несмотря на строгое предписание ректора курить только в коридорных тупичках возле туалета) и плохо вымытой лестнице к себе на четвертый этаж. И с неприятным изумлением обнаружил в полном сборе почти всю кафедру. «Заседание?» – перепугался он, кинув косой взгляд на уткнувшуюся в монитор и не обращающую на него никакого внимания лаборантку Ларису Витольдовну. Она не любила Пичугина и вполне могла устроить ему подлянку, «забыв» предупредить о чем-то важном. Но осторожная стерва никогда не вредила ему с помощью кафедральных дел, а то бы ей самой досталось от зава, профессора Куроводова. Лариса Витольдовна просто не сообщала о том, кто ему звонил, игнорировала личные просьбы (когда у Пичугина еще хватало смелости о чем-то ее просить) и в последнюю очередь выдавала ему расписание на семестр. Хотя эту-то немилость он делил еще с одной своей коллегой, старшим преподавателем Мирошниковой.

Светлана Валерьевна Мирошникова сидела тут же за общим кафедральным столом, помешивая чай в тончайшей чашке английского фарфора. Старший преподаватель Мирошникова была вообще дама изысканная и нежная, без единой морщинки на лбу, со щеками как у дорогой фарфоровой куклы, с детски-невинными глазами. Пичугин думал про себя, что тридцатипятилетней замужней женщине, матери сына-подростка, уже просто неприлично иметь такой невинный вид. Люди со стороны будут принимать это за изощренное притворство, или, что еще обиднее, за физическое либо умственное недоразвитие… Он старался избегать разговоров с Мирошниковой один на один, потому что изъясняться стилем романов девятнадцатого века он не умел, а от самой обыкновенной человеческой речи ушки Светланы Валерьевны розовели, голубые глазки наполнялись недоумением, а с розовых кукольных губок срывался вопрос: «Простите… Что вы сейчас сказали, Андрей Иванович? Я не поняла значения слова «видак». Ах, видеомагнитофон? Только и всего? Извините, что я вас перебила, продолжайте, пожалуйста…». «Княжна Гагарина, бля… – кипятился в первый год своей работы на кафедре в «курительном» закутке Пичугин, ломая спички и разминая трясущимися пальцами сигарету. – Интересно, как муж осмеливается ее трахать? Если бы не сын, я бы точно подумал, что она все еще девственница…» Со временем он поменял свое мнение и стал считать Мирошникову искусной лицемеркой. Симпатии к ней это не прибавило, но Пичугин успокоился: слава Богу, можно при ней очень-то и не выламываться, в непритворный обморок от слова «хрен» она не упадет…

В отличие от Пичугина Лариса Витольдовна все эти годы при виде Мирошниковой так и продолжала трястись от ярости. Она, тянущая двоих детей на жалкую лаборантскую зарплату, ненавидела эту дочку профессора и жену полковника ФСБ, которая в жизни не решила ни одной проблемы собственными силами, и теперь была нужной во все времена профессией мужа, а главное, двумя оставшимися в наследство от бабушек и дедушек огромными пустующими квартирами застрахована почти от любой случайности на свете. Лаборантка однажды разбила английскую чашку Светланы Валерьевны. «Пошла мыть посуду, а ваша чашка возьми да и выскользни», – нагло объяснила она. Чтобы Лариса Витольдовна стала мыть посуду за кем-то из «кафедранцев», кроме профессора Куроводова, ну, ну… «Не расстраивайся, Ларочка, бывает», – кротко сказала Мирошникова тоном доброй барыни, которая решила ради праздника простить свою нерадивую горничную… На следующий день она принесла другую чашку, еще тольше и краше разбившейся, а вечером обернула ее платочком, положила обратно в сумку и унесла домой. Второй год она день за днем проделывала эти манипуляции, взглядывая исподтишка на Ларису Витольдовну так сладко, что Пичугина передергивало. «Ну и баба… – вздыхал Андрей Иванович. – Моя Зойка, конечно, не подарок, но у нее хотя бы что на уме, то и на языке. А как жить с этим тарантулом в сиропе?..»

У журнального стола шуршал страницами свежего номера «Труд и право» доцент Захаренков. Пока Светлана Валерьевна не завела с ним светскую беседу о том, как она вчера была на коктейле в американском консульстве, Пичугин ретировался и подсел к этому наиболее симпатичному из своих коллег.

– Что-нибудь интересное? – кивнул он на синюю обложку.

– Как обычно, – Захаренков пощипал бороду. – Жалобы на массовое и незаконное распространение контрактов… Ну конечно, мы ведь свободная страна. Скоро договоримся до того, что трудовое право и вовсе упразднят. Будет только договор подряда, договор поручения…

– При чем тут «свободная страна»?

– При том, дорогой Андрей Иванович, что свобода труда в нашей стране сразу же начинает пониматься как свобода от труда. Мы с вами жалкие пережитки рабской истории, вся разница в том, что мой предмет касается здоровых и трудоспособных рабов, а ваш – нетрудоспособных, отработанного шлака… Вам еще тоскливее. Оттого я езжу на «жигулях», а вы ходите пешком. А вот наш патрон профессор Куроводов, чей предмет – предпринимательское право, ездит, как подобает хозяевам жизни, на «мерседесе». Правда, старом, купленном еще в лихом девяносто шестом году. И пускай! Лично я ему нисколько не завидую. Я душой и телом за то, чтобы именно эта отрасль права стала у нас главной. Но ведь этого, теперь уже ясно, не будет никогда… Десять лет назад наша кафедра была самой процветающей в академии, и Куроводова двигали в ректоры. А потом оказалось, что самые большие деньги приносят совсем другие дела. Вы видели, на чем ездит наш проректор, который занимается правами и льготами чиновников? То есть государственной службой, я хотел сказать? На новеньком «лексусе». То-то!

– Что же вы, Сергей Константинович, скажете об историках права? – подзадорил Пичугин. Его хорошее настроение никуда не делось, и он сейчас испытывал желание спорить, доказывать, подбадривать, делиться оптимизмом. – Понимаю, ничего хорошего, но все-таки?

– А! – отмахнулся Захаренков. – Они вне игры. Там же, где библиотекари и архивисты. Если не повезло прицепиться к какому-нибудь гранту, лучше им сразу выпить пару упаковок элениума и не обременять своим никчемным телом жену и детей…

– Ну вы и добряк! – не обиделся Пичугин. – Уж позвольте еще немного побарахтаться. Помните лягушку, которая сбила масло из молока?

– Не ожидал от вас, человека с университетским образованием, подобной пошлости, – поморщился коллега. – Вы сначала удостоверьтесь, что барахтаетесь именно в молоке. А не в воде и не в компоте. Поймите, что все усилия напрасны, если окружающая среда… э-э… несбивабельна.

Пичугин знал, что Захаренков живет дома в обстановке приближенной к боевой. Его жена, тоже юрист, несколько лет назад сдала специальный экзамен и занялась частным нотариатом. К ней потекли огромные по прежним ее юрисконсультским представлениям деньги. Сначала она принялась безудержно покупать дорогие вещи и продукты, щедро помогать родственникам и друзьям, затеяла ремонт в квартире, размечталась, как летом они с Захаренковым поедут в средиземноморский круиз… А потом щедрость ее как отрезало. «Послушай меня, Сергей, – объявила она одним прекрасным утром. – Я все посчитала. На дом мы тратим столько-то, на детей столько-то. Эта сумма делится пополам. Изволь внести половину из своей зарплаты, а вторую половину я внесу из своей. Что останется, будем тратить каждый на себя. Не согласен – давай подадим на развод. Не вскидывайся, у меня никого нет, и я тебя люблю. Пока… Но, извини, мужчина, который живет на мои деньги, меня не возбуждает…» У Захаренкова на «обязательную долю» уходила практически вся зарплата, и он жил в мучительных и нелепых попытках догнать свою жену. Пытался заняться «бизнесом», продавал плохо изданные и кустарным способом напечатанные сборники каких-то порнографических стихов и сказок («Идиот, – думал Пичугин, – забыл, что на дворе не восьмидесятые годы и даже не девяностые»), брался за любые дополнительно оплачиваемые часы в академии, даже сам пытался сдать этот пресловутый экзамен на нотариуса, но готовиться ему было некогда, и он провалился. Пичугин его жалел и почему-то презирал.

«Я мало зарабатываю, пью, курю, на глазах умственно опускаюсь, изменяю жене, почти не занимаюсь воспитанием дочери, – опять подумал Пичугин в тот самый час, когда он шел под теплым мартовским снегом домой, растягивая и смакуя ожидание минуты, как он подсядет к компьютеру (старую пишущую машинку давно выбросили), откроет новый файл, назовет его napoleon и быстро-быстро забегает пальцами по клавишам, торопясь перенести в железную память своего общего с дочерью «пентиума» те мысли, которые он весь день между лекциями лихорадочно записывал на обрывках бумаги: только бы не забыть, только бы от чего-то оттолкнуться, только бы не оцепенеть перед чистым белым экраном, как перед белым халатом врача… – Я, откровенно признаться, негодяй и сволочь. Мне ли осуждать человека, который выдохся в попытках что-то сделать, с удобной позиции собственного, как говорят философы, не-деяния?..» Он выпустил в воздух кольца дыма, закрыл глаза и повторил: «Мне. Именно мне. Я такой, потому что я сам это сделал со своей жизнью. Никто не заставит меня участвовать в чужих тараканьих бегах. Кто сказал, что дорога только одна, и что она прямая? Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, – дурашливо запел Пичугин, – пусть пересаживаются с «мерседесов» на «лексусы», я не хочу бежать по их колее. Там, в стороне, леса и холмы, и горные тропинки… Может быть, там ждут меня не только Мишки и Витьки с их дешевым портвейном, а радость и чудо? Они уже были в моей жизни. И они еще повторятся. Мне ведь всего сорок три года. Я в расцвете сил и творческих способностей. «Всё будет хорошо, я это зна-а-аю!..» Всё. Будет. Хорошо…»

Пичугин не заметил, как пролетели лекционные и семинарские часы. Даже студенты сегодня не раздражали его своей сообразительностью. Они считали предмет Пичугина слишком простым и в массе его пропускали, предпочитая тратить время на более нужные курсы и беречь силы на более строгих и уважаемых преподавателей. Если же приходили – отвечали на вопросы лениво, с зевком, а задачи решали, минуя предложенный алгоритм, и выкрикивали ответ, когда еще Пичугин не успевал даже полностью написать на доске условие. Он понимал, что это и правда просто, но на тему было отведено столько-то часов, и изменить этот порядок не мог. «Ладно, – думал он без злости, – скоро я буду преподавать здесь совсем другой предмет. Вы не узнаете этого нелепого доцента Пьянчугина в дешевом костюме, который с жалким видом распинался здесь перед вами, прося обратить на его жалкие и глупые задачки капельку вашего самоуверенного внимания… Я расскажу вам такое, что вы нефотогенично раскроете свои рты, которые пока умеют только складываться в снисходительную усмешку пресыщенных циников. Прав был этот «профессор» Гоша из троллейбуса… Нет ничего, кроме людей. Не интересно ничего, кроме людей. Хреновый ты преподаватель, если их нет в твоем предмете…»

На кафедре звенела посуда, затевались какие-то посиделки. «Что, отметим день Парижской Коммуны?» – слышался голос ассистентки, насмешницы Ольги Яковлевны. Другая ассистентка, Наталья Игоревна, такого энтузиазма не проявляла и явно предпочла бы убежать домой. Но коль профессору Куроводову захотелось посидеть сегодня с коллегами за чаем, «неостепененные» девушки не осмелились возражать и покорно захлопотали вокруг стола. Светлана Валерьевна Мирошникова, хоть и тоже не имеющая ученой степени, но абсолютно уверенная за свое место как на этой кафедре, так и вообще в этой жизни, помощи не предлагала: сидела в стороне и разглядывала свои ногти. Сам Куроводов у журнального стола спорил с будто бы не уходившим отсюда Захаренковым.

– Это все одна компания, – доказывал он агрессивно, с нажимом на каждое слово. – У его матери девичья фамилия Киршенблат. Как говорится, ни убавить, ни прибавить…

– Вы что, его личное дело в руках держали? – лениво парировал Сергей Константинович.

– Нет, читал в «Мегаполисе». Что вы морщитесь? Сам знаю, что газетенка эта – дрянь, навоз. Но в навозе жемчужные зерна истины попадаются куда чаще, чем в дистиллированной водичке… – Заведующий кафедрой оседлал любимого конька и готов был поскакать на нем дальше, однако хозяйским глазом отметил непорядок: слишком долго копающихся у чайного стола ассистенток и шнурующего ботинки Пичугина. – Девочки! Скоро вы там? А вы куда, Андрей Иванович?

– У жены аппендицит, утром увезли в больницу! Остаться, уж простите, не могу! – выкрикнул Пичугин, на бегу запахиваясь и застегиваясь. На мгновение похолодел, вдумавшись в собственные слова, но тотчас успокоился. Не накаркает: воспалившийся аппендикс Зое Анатольевне удалили еще в первый год их совместной жизни… Кубарем скатился с лестницы, пулей пролетел мимо вахтера, опомнился только в яблоневой аллее, по которой шел обратно на троллейбусную остановку. Так боялся он задержаться дольше на кафедре и опять впустить в свои легкие этот тошнотворный липкий воздух, который выдыхают и вдыхают эти люди. Которым вчера еще дышал он сам… Вчера – мог. А сегодня уже нет, потому что его ждало свидание с великим воином и законодателем Наполеоном Бонапартом…

(окончание следует)

автор Ирана Шаманаева

авторский сайт

ЦВЕТОК

Обычай принуждает нас ко многим глупостям; самая большая — это стать его рабом.

Наполеон Бонапарт

В мозгу у Сулеймана Хафиза, коммодора спасательной капсулы «Пастер» настойчиво стучал молоточек чьей-то звонкой печали. Это чувство удивляло его чрезвычайно. Нет, то что он мог ощутить печать другого человека было совсем не удивительно, ведь Сулейман, или Сулл, как называл его экипаж «Пастера» был эмпатом, — он мог принимать и передавать чужие эмоции от человека к человеку. Но проблема была в том, что существовали пространственные ограничения. На борту капсулы было только три человека: сам Сулл, ядерщик Локки Рами из радиоактивных миров Веги и ассимтотистка Апуати Хевисайд с колонии колец Сатурна. Капсула летела в порт своего назначения — на Землю. Коммодор точно знал, что испытываемые им эмоции ему не принадлежали, слава Богу, ему было пятьдесят земных лет, и он умел отличать свои чувства от чужих. Аппуати находилась в трансе и, соответственно, излучать ничего не могла. Локки из реакторного отсека шпарил любопытством и непринужденным весельем, ему нравилась его работа. Кому же принадлежала печаль? Эмоции земного начальства, с которым коммодор связывался периодически по терминалу, идентификации не поддавались.

А молоточек настойчиво ударял по самым чувствительным точкам… Что-то наподобие лебединой песни, напоминание о невосполнимой утрате того, без чего сама жизнь потеряла смысл. И в то же время это были эмоции очень сильного человека, справлявшегося со своими проблемами, самостоятельного, в них и мысли не было о суициде. И этого человека было безумно жалко… А вот коммодор не мог определить, где находится этот человек и что он из себя представляет…  Вероятно, это было как-то связано с новым заданием, которое ждало их на Земле…

Рев дюз подсказал коммодору, что прыжок через сингулярность был успешно завершен, и теперь они летят к Земле на тяге… Локки шуровал с реактором, Апуати выходила из транса. Место назначения — Земля.

Экипаж спасательной капсулы «Пастер» сидел в приемной очень большого начальства. Настолько большого, что дух захватывало. Кабинет был выполнен в стиле крайнего аскетизма, — на Земле сейчас стало модным придерживаться позиций минимализма во всем, но на всех предметах словно стояло клеймо «безумно дорого». Да, Земля, с ее урабанизационных позиций презирала излишества, но вместе с тем, безусловно, лишалась чего-то тонкого, непостижимого. Красоты момента, эфемерности что ли. На Земле любили практичные долговечные и дорогие в изготовлении вещи. Земное искусство стало чисто классическим — абстракция ведь тоже, вроде как проявление роскошеств и излишеств. Земля уже пережила свой очередной ренессанс, докатившись тысячу лет назад до кризиса знаний — когда во всякой сфере специфических знаний было так много, и они так быстро пополнялись, что период обучения человека какой-либо профессии отнимал две трети его жизни. А через пару лет профессиональной деятельности человек становился не нужен, ибо его знания устаревали, не поспевая за техническим процессом. Вот тогда-то к власти и пришли статистики, говоря о том, что Земля не в силах кормить столько иждивенцев, сколько производит. И была воплощена в жизнь программа тотального овладевания профессией с точки зрения статистики. Новорожденных раз и навсегда лишили права выбора на самоопределение. Земля поставила педагогику во главу угла. Профессиональные навыки впитывались с молоком матери, равно как и способность к обучению в области своей специализации. Безжалостно вытравливались инстинкты. Человек с врожденной клаустрофобией не мог заниматься прокладкой туннелей, но если статистики предсказывали, что через двадцать лет будет нужда в таком специалисте,  клаустрофобию сводили на нет психологическими методами замещения еще в то время, когда младенец только учился лепетать… Эта методика могла бы помочь и Сатурну с его ассимтотистками, но Сатурн и Земля всегда находились в положении вооруженного нейтралитета, — в свое время колониям Сатурна дорого стоила независимость от Земли. И они находились в одной солнечной системе… Сатурн презирал Землю, Земля платила ему той же монетой. Но они нуждались друг в друге, поэтому было подобие каких-то дипломатических отношений. Все земные дипломаты тоже были стерильными эмпатами, что безумно злило Сатурн, который холодной логикой расчетов сражался с горячими земными чувствами. Нет, у жителей колоний Сатурна тоже были чувства, но грубые, утрированные, без тонкости и изящества. Они очень легко поддавались корректировке, поэтому Сатурн вообще предпочитал бы не иметь с Землей дела. Однако Земля, Венера и Марс были ближайшими источниками тяжелых элементов, а сырьевой базы Земли вообще не было равных во всей системе. Приходилось торговать. Земные торговцы были слабыми эмпатами с усиленным логическим контуром и техникой психического давления. Конечно, Сатурну не нравилось и тут оставаться в дураках, но что делать, у Земли, как прародины человечества просто было больше времени на развитие… С появлением ассимтотисток и теории скачка через сингулярность с Сатурном снова стали считаться. Капсулы типа «Пастер» изготавливали только на Земле. Ассимтотистки же были только в колониях колец Сатурна…

Поэтому коммодор Хафиз был не очень удивлен, когда в кабинет начальства вошел сатурнянин. Он был высок, строен и хрупок, как человек, на которого обычно действует меньшая, чем на Земле сила тяжести. Сатурн — тяжелая планета, но колонии не находились непосредственно на нем.  Сатурнянин холодно удостоил взглядом соотечественницу и уселся в центральное кресло за начальственным столом, напоминающее какой-то спартанский образец трона. Потом вошли еще двое: дипломат и торговец. Оба улыбающиеся и очень красивые внешне. Дипломат был статным мужчиной лет сорока, а торговец — совсем юной женщиной, живой и быстроглазой, Коммодор знал, что эта юность была обманчива, ибо торговцы всячески обыгрывали свою наивность, на самом деле не юными не наивными они не были. Сулл смеха ради покопался в эмоциях женщины, — эмпатка она была так себе, нет, конечно, почувствовала, но сделала хорошую мину при плохой игре, — улыбнулась всем еще шире. Да… сорок биологических, шестьдесят  четыре психологических года, а выглядит те больше  чем на двадцать пять. Прожженная стерва… Дипломат взглянул на Сулла с укоризной, вот тут заслон был мощный, и послал ему в голову целый чан разнокалиберных эмоций, мол, не отвлекайся! Всем ясно, что торговка нужна для отвлечения сатурнянина. Да что ж такое случилось-то  в конце концов? Как тут затронуты интересы и Земли и Сатурна одновременно? Суллу стало жалко Локки, Апуати и сатурнянина, они и не подозревали, в каком тайфуне эмоций находились они сейчас…

-Ну, — холодно процедил сатурнянин, — Я, со своей стороны представляю Сатурн, и надеюсь, что вы уладите эту небольшую проблему. Хевисайд! Сатурн верит в ваши силы.

Локки и Сулл переглянулись. Сатурнянин  вообще их игнорировал, обращаясь только к Апуати.  Та сидела, опустив ресницы и скрестив тонкие пальцы на коленях. Она тоже не понимала что к чему.

— Проблема есть, — хорошо поставленным голосом с проникновенными модуляциями начал дипломат, одновременно удерживая взглядом всех присутствующих ( и как ему это удавалось, кабинет был велик!), — И она — глобальна. Впрочем, если не справитесь вы, то и никто не справится.

— Вы отправляетесь, — чарующим грудным голосом вступила женщина, — На Олимп. К богам.

Локки не удержался от того, чтобы шумно выдохнуть. Олимп был планетой, напоминавшей нечто среднее между Землей и мирами Веги. И достаточно старой, чтоб иметь культуру, не уступающую земной.

Первая волна колонизации Земли, конечно, рассчитывала  заселить ближайшие миры, а именно, несколько планет Проксимы Центавра. Но слабое излучение красного карлика свело на нет эту мечту. Люди не приспособились видеть в инфракрасном диапазоне, тому были причиной какие-то глубокие психологические формы отторжения темных миров. Поэтому после многих долгих и бесплодных попыток была колонизирована, наконец, вторая Альфы Центавра, которую назвали Олимп. Олимп был прекрасен. Гравитация на две десятых g меньше, чем на Земле , давала ощущение легкости, но вместе с тем не ослабляла мышцы. Кислорода в составе атмосферы было меньше, чем на Земле тоже на две десятых, — растения-эйдетики  не были вытеснены привезенными с Земли растениями, а составили им достойную конкуренцию. Альфа была как и Солнце, желтой звездой, свету хватало, а озонового слоя практически не было… Когда появилось второе поколение колонистов — было обнаружено, что человек — дитя радиации. Радиационный фон от Альфы был тоже на две десятых больше, чем на Земле, — на самом пороге человеческой чувствительности. И природа и человек очень хорошо и быстро приспосабливались к новому миру. Средняя продолжительность жизни третьего поколения составляла уже сто двадцать лет. За сто лет растения ассимилировали и превратили планету в цветущий сад. Под действием радиации листья, цветы и плоды становились крупнее, и не было места красивее во всей вселенной. У людей выживали тоже наиболее сильные и красивые особи. Олимп изобиловал всем. Ох, нет, не всем, в нем стало катастрофически не хватать места… Раса богоподобных не могла позволить себе бесконтрольно размножаться. Но люди не были бы людьми, если бы не справились и с этим. Было создано что-то вроде культа поклонения силам природы, где только они, эти силы вправе назначать время и место заполнения очередной экологической ниши. Почти бессмертные олимпийцы верили в силы Олимпа. Поклонялись ему. Одушевляли. Правление Олимпом вершилось великим Оракулом. Должность была выборная, но, в силу того,  что продолжительность жизни на Олимпе сейчас составляла в среднем четыреста лет, эту должность давно уже занимал один и тот же человек. Олимп был абсолютной монархией, но фактически власть в нем принадлежала не Оракулу, а любви… Олимп и был сама любовь, он любил своих детей, они платили ему тем же, возделывая его почвы и ухаживая за растениями… Растения приносили плоды, Олимп мог себе позволить роскошествовать за счет их экспорта, но нет, олимпийцы во всем отмеряли меру. Из любви к Олимпу они не брали больше, чем он мог дать, но отдавали ему всех себя… Плоды, цветы, листья  — всему своя мера, говорили бессмертные. Культ Олимпа был очень сложен, и исполнение ритуалов было очень строгим. Олимп, если так можно было выразиться, весь погряз в цветах и ритуалах. Ритуалами люди часто занимались просто в силу необходимости. Из-за того, что количество населения было ограничено, люди часто подменяли плотскую любовь ритуалами ее замещения. Платону бы понравилось на Олимпе. Помыслы были чисты, а любовь бескорыстна. Пары выбирались раз и на всю жизнь. Олимпийцы, подобно волкам или лебедям были все до одного однолюбами. Если избранник не отвечал взаимностью, их уделом было безбрачие. Такое положение устраивало и олимпийцев и Олимп. Но не устраивало Сатурн. Олимп был богатейшей и совершенно не разработанной сырьевой базой. У него было два спутника с месторождением тяжелых металлов, великолепно восполняющих слабые запросы Олимпа. Олимп был практически автономен. Сатурн хотел освободиться от экономического диктата Земли. Он хотел торговать с ближайшим богатым соседом, которым был Олимп. Олимп пока такие предложения игнорировал.

— В этом сезоне, — продолжала, между тем, торговка, — На Олимпе почему-то не распустились цветы фиордики. Непонятно, почему они придают этому такое значение, но за последние четыреста лет это была первая просьба о помощи, которую мы услышали с Олимпа. Боги горды.

Теперь и Сулл понял, зачем их сюда призвали. Сатурн стремился заполучить Олимп в свои сети, но и Земля тоже. Тяжелых металлов и сырьевой базы Земле пока хватало, а вот плоды олимпийского фермерства, это тот лакомый кусок, на который точили зубы торговцы. И конечно, обвести вокруг пальца неискушенных олимпийцев, Земле было просто запросто. А главное, стукнуть по жадным, протянутым к Олимпу, ручонкам Сатурн. Сатурн надо было во что бы то не стало удержать на экономической привязи около Земли, именно поэтому, для Земли не столько важно было то, что сумеют ли они помочь Олимпу, а то, чтобы Сатурн не сделал это первым!

— Что представляет из себя эта… — сатурнянин сверился с распечаткой, — фиордика?

— Как ни странно, обычные земные незабудки, — улыбнулся дипломат, — Но взращенные в условиях  Олимпийского радиационного фона. Представляете себе цветочки в ладонь? — дипломат широко раскрыл собственную ладонь и продемонстрировал присутствующим.

Торговка не сдержала улыбки. Цветы на Сатурне считались не функциональными  и не разводились. Кислород производили оранжереи гибридных вьющихся тополей. Это все, что Сатурн знал о флористике…

— Что ж, — продолжил дипломат, — Вам надлежит всего лишь взять земные семена незабудок и доставить их на Олимп, — он располагающе профессионально улыбнулся, — У них там культ цветов, вот и подарим им цветы!

— Подарим? — торговка изумленно приподняла брови, уже, видимо мысленно прикидывая ущерб от этой экспедиции.

— Сатурн заплатит за перевоз! — вскинул подбородок сатурнянин, — И за цветы. Я даю обязательство спонсировать капсулу «Пастер». Хевисайд — гражданка Сатурна. Земля не понесет расходов.

— Да ладно вам! — дипломат улыбнулся еще шире, — Дарить цветы — это привилегия. Земля её никому не уступит. А уж тем более возлагать цветы богам… Да вы кощунствуете, коллега, предлагая деньги!

Сулл не верил в бескорыстие Земного правительства ни на грош. Совершенно очевидно, что они просто рассчитывают на благодарность Олимпа. И, судя по тому, что он слышал об Олимпе, благодарность будет не малой… И они, экипаж спасательной капсулы «Пастер» были игрушкой в руках сильных мира сего…

В полете Локки искренне веселился. Вот странно, радиация голубого солнца сделала его соотечественников наиболее коротко живущими, а  радиация желтого светила сделала олимпийцев бессмертными. И те и другие были вечно юны и полны сил. Но если первые выживали за счет воспроизводства, то для вторых это было невозможно. Веганцы схватывали на лету, Олимп породил расу вдумчивых философов, обучающихся всю жизнь и смакующих новые знания, подобно изысканному букету вина…

Олимп встречал цветами. В буквальном смысле. Апуати даже сделала то, что никогда раньше не делала — вернулась в капсулу чтобы переодеться. Теперь она предстала перед друзьями в чем-то легкомысленном и воздушном, словно фея из сказки. Олимпийцы толпой выбежали на встречу. Сулл, хмурясь, пытался справиться с избытком положительных эмоций, но этот народ так искренне радовался прибывшим. Они тут же были вовлечены в сложнейший ритуал встречи с глубинным философским смыслом и проникновенной молитвой Олимпу. Глаза Локки горели фанатичным огнем, Апуати заметно смущалась… Раса олимпийцев действительно была богоподобна.  Высокие, на голову выше Сулла, все они как на подбор были точно изваяны Праксителем, только еще прекраснее, ибо они были живыми.

Ритуалы были зрелищные, но очень утомительные. Апуати шаталась от усталости. Венок из огромных орхидей был слишком варварски великолепен для ее хрупкой фигурки. Глаза, большие и прозрачные, как родниковая вода, совершенно потерялись за интенсивно оранжевым кричащим цветком. Венки браслетами змеились и по рукам и тяжело перегружали тонкую талию отличницы-навигатора. Вся эта красота была как-то чересчур. Локки, сначала было выведенный из строя обилием красивых цветов и женщин, наконец-то пришел в себя и потребовал чтобы все немедленно приняли антидот. Локки излучал. Веганец был опасен для других людей, и дружба с ним грозила мучительной смертью, если не принимать во время антидот. Ну, олимпийцы-то привыкли с завышенному радиационному фону, но Локки и для них был чересчур горяч.

Тут же на месте был воссоздан сложнейший ритуал принятия антидота с поклонением, танцами и плясками… Сулла это начало уже несколько утомлять. А Локки веселился, как ребёнок. Ему, живому и непосредственному, нравилось быть в центре внимания, он сам, подобно высшему существу, прошелся по рядам олимпийцев с ампулами, делая ритуальные уколы, при этом на ходу сочиняя молитвы Олимпу и матушке-природе. Он, можно сказать, покорил Олимп.

— Локки, — из последних сил прохрипел коммодор, — Отрывайся сам хоть на всю катушку, но мы с Ати сейчас упадем от усталости. Или придумай как сделать, чтобы нас оставили в покое или я, как приедем на Землю, тебя увольняю…

— Командир, — улыбнулся Локки, — Твое слово — закон!

— Возлюбленные мои олимпийцы! — провозгласил он, — Великий коммодор и великолепнейшая ассимтотистка должны покинуть нас. Дабы… — он сделал паузу…

— Дабы…- шепотом вторила аудитория

— Дабы приобщиться к великим таинствам постижения Олимпа посредством процесса медитирования и сублимации высшего суперэго в мультиплетном разложении по полиному Ньюмена в инвариантной составляющей бытия под квазитождеством сознательного и подсознательного….

Последних сил Апуати хватило на то, чтобы вытаращить глаза. Сулл свои устало закатил. Даже если и Локки не понял, что сказал, все равно получилось эффектно.

Толпа олимпийцев расступилась. Сулл и Ати отправились в отведенные им для отдыха апартаменты. Локки остался развлекать народ.

Локки в посадке рассады фиордики выбрал в помощь себе двух прекраснейших олимпиек — Ронику  и Уранику. Фоника была не просто прекрасна, её красота ослепляла. Глядя на Уранику,  можно было только поражаться удивительному чувству меры у матушки-природы, сколь гармонично она была сложена. Высокая, широкоскулая, с открытым взглядом огромных незабудковых глаз. И непостижимая грация движений расы, выращивающей себя на лоне природы.

— Это и есть фиордика? — недоуменно спросила она,  перебирая тонкими пальцами семена.

— Нет, Ураника, — ответствовал Локки, включая автоматику, разрыхляющую почву для посева на опытном участке, — это всего лишь незабудки..

— Но нам нужна фиордика! — с тревогой в голосе вступила в разговор Роника, — И только фиордика!

— Так  и будет, красавицы, — улыбнулся Локки, — Через пару лет и поколений незабудка адаптируется к радиации и станет фиордикой. Как специалист говорю.

Он не был эмпатом, но испытал очень сложное чувство, увидев то, как переменились в лицах олимпийки.

— Но… мы… — пролепетала Роника, — Мы не можем ждать!

— Вы не можете ждать? — с иронией короткоживущего усмехнулся Локки, — Девочки мои, у вас впереди века… Что для вас какая-то пара лет?!

— Олимп с нами, — опустив глаза, тихо-тихо произнесла Ураника, — Спасибо за то, что вы для нас делаете.

— Как ты можешь?! — с болью в голосе воскликнула Роника, — Олимп отвернулся от нас! — и, резко развернувшись на каблуках, убежала вглубь дикорастущего леса, который обрамлял опытный образец пашни.

— Нельзя грешить, — пролепетала Ураника, — Помолимся Олимпу, чтобы он простил её. А фиордика будет благословением Олимпа… Пусть через два года. Пусть для других..

Локки ничего не понимал. Они вдвоем молча окончили посев.

Потом Ураника провожала Локки к той большой деревянной избе, где были апартаменты для экипажа спасательной капсулы «Пастер»

— А ты… — вдруг первой прервала она молчание, — Другой…

— Конечно, — пожал плечами Локки, — Я ж с Веги. Ты с Олимпа. Ты, наверное, и не видела не олимпийцев…

— Видела, — покачала головой Ураника, — Год назад, когда цвела фиордика. Они не такие как ты, но такие же, как твои друзья…

— Ты видела землян? — удивился Локки, — И ассимтотистку? Странно. Капсул, подобной нашей не так уж и много…

— Нет, — помотала головой Ураника, — Не видела девушку. Только мужчины. Сначала с Сатурна. Потом с Земли…

Локки прокрутил в голове. Вполне возможно, что Земля или Сатурн посылала межзвездный траулер для установления торговых отношений… Но почему не те ни другие об этом не упоминали… На Земле эмпаты. У Сатурна совершенная система коммуникаций. Это надо было срочно обсудить с коммодором.

Тот, словно услышав призыв Локки, уже стоял на пороге и ждал, когда Ураника уйдёт. Но та не уходила. Она стояла, во все глаза рассматривая мужчин «Пастера». Сулл мягко послал ей в мозг нотку обезразличивания. Не помогло, уж больно привлекателен был Локки. И тогда, из чистого озорства, ЛоккиОбхватил Уранику за талию и, подпрыгнув, звонко чмокнул её в щеку. Эффект был потрясающ! Ураника, прижав ладонь к щеке, вдруг разразилась рыданиями, вырвалась и убежала.

— Что-то я оплошал, — засмущался Локки, — Командир, ну честное слово, девушки ни разу еще не убегали. Никому не рассказывай.

— В чем проблема? — перешел к делу Сулл.

— Тут год назад был Сатурн. А сразу за ним — земное представительство. И как раз в то время, когда цвела фиордика… Они почему-то придают очень большое значение этой траве. Может, местный какой наркотик для мистерий Олимпу?

— Да ты что? — Сулл усмехнулся, — Обыкновенная незабудка! Ничего с ней не сделаешь. Я думаю, тут дело в их религиозных обрядах…

— Думаешь, Сатурн?

— Или Земля. Кто-то догадался, какое значение имеет фиордика в их обрядах и обработал цветочки. Переопыления не произошло, или там какой дефектный ген ввели, у Сатурна в этом деле мастера есть. А земляне, скорее всего, поняли, что для них эта фиордика и тоже что-то нахимичили.

— Чтобы Олимп снял эмбарго и позволил разместить базы Земли или Сатурна?

— Читаешь мысли. Религиозное правление дипломатией не пробить. Не мытьем так катаньем. А теперь Олимп будет так обязан, что обязан…

— Мне нужно поговорить с Ураникой!

— По-моему, — ухмыльнулся Сулл, — Она дала тебе ясно понять, что разговаривать с тобой не желает!

Не слушая старшего по званию, Локки ворвался в бревенчатый дом и включил терминал.

— Не хочет она с тобой разговаривать..

— Захочет! — огрызнулся Локки.

Население Олимпа было не таким уж и большим. Локки нашел координаты жилища Ураники в базах данных где-то через пятнадцать минут. Это было недалеко. Локки схватил флаер и отбыл. Еще через пятнадцать минут он барабанил в окно жилища Ураники. Окно не открывалось, но Локки чувствовал, что она стояла за окном.

— Выходи! — рявкнул ядерщик, — Вопрос есть!

Ответом было молчание…

— Ты, как обычно, все неправильно поняла! Я хочу помочь!

Ответом было молчание. Локки, не раздумывая, выбил окно и влез в комнату.

Ураника стояла, вжавшись в угол и широко раскрыв свои незабудковые очи. Она была на голову выше Локки и заметно шире в костях, так что боятся ей Локки было особо нечего. Жизнь на лоне природы воспитывает еще и силу.

— Что для вас фиордика?!! — заорал Локки.

— Судьба… — еле слышно прошептала Ураника, — Фиордика — это судьба… Нет фиордики — нет выбора — нет судьбы…

— То есть? — Локки сбавил обороты. — Какие-то голубенькие цветочки? Почему?!!

Ураника пожала плечами.

— Такова воля Олимпа. Только фиордика. Любить, не забывая. Навсегда. Пока живёшь

— Кого любить? — Локки с каждым словом снижал тон, а Ураника, наоборот, повышала, приходя в молитвенный экстаз.

— Единственного. Того, кого выберешь. И тот, кто выберет тебя. Свою судьбу. Если выбор совпадает — судьба нашла тебя. Нет, нет и фиордики. Смотри, как судьба находит других. Радуйся за других. Не за себя. Для тебя нет фиордики. Слава Олимпу, он мудр. Он не позволяет делать выбор дважды. Время выбора — время фиордики. Весна Олимпа. Весна любви. Возлюбленный кладет тебе на колени букет фиордики. Принимаешь — судьба нашла тебя. Встаешь, вы оба обманулись. Олимп мудр. Он не позволяет обманываться дважды.

— Ты… — голос Локки снизился до шепота, — Уже кого-нибудь любишь?

— Любишь — не любишь, — горько улыбнулась Ураника, — Какое это имеет значение? Моя весна без фиордики. Мой возлюбленный не принесет букет на мои колени. Мы оба обманулись. Слава Олимпу. Нас не должно быть много..  Роника грешна, но Олимп простит. Он мудр.

— А  через пару лет? Ну, если ты по-настоящему любишь, что для тебя пара лет?

— Ты не понимаешь… Я уже сделала выбор. В этом году. Нельзя менять. Мой возлюбленный не придет через два года. Мы будем любить друг друга на расстоянии.

— Что ж это за возлюбленный?! — возмутился Локки, — А ну идём к нему сейчас! Я ему объясню, что нельзя упускать такую потрясающую девушку из-за глупого предрассудка! Кто-нибудь знает, что вы уже договорились?

— Мы оба знаем, — снова улыбнулась Ураника, — Этого достаточно. Ни один из нас не пойдет против воли Олимпа.

— Нет уж, мы пойдем, — Локки схватил Уранику за локоть и потащил к выходу, —  Пойдем, объясним твоему дуболому, что ты будешь ждать его два года!!!

— А может, я не хочу ждать?!! — вдруг крикнула Ураника, прижимая ладонь к щеке, куда ее чмокнул Локки у своей хижины, — Может, я — великая грешница, может, это за меня надо молиться Олимпу, а не за Ронику!!!

Локки отпустил Уранику и отошел к выбитому проему окна.

— Прости, — только и сказал он, — Я не знал, что для вас это так важно… Это … была просто благодарность, ой, да не воспринимай ты, никакая ты не грешница. Никто об этом не узнает! Я ж не олимпиец. Я помру через пять лет. Кстати, — Локки залез в карман и достал от туда ампулу с антидотом, — Я вот слишком близко к тебе. Опасно. Радиация. Прими это утром обязательно!

Он отнял от щеки Ураники ее руку и вложил ампулу в ладонь. Потом сам сомкнул ей пальцы. И выпрыгнул в разбитый проем окна.

Вдруг, у самого порога, он увидел что-то голубенькое. Нагнувшись, он узнал цветочек незабудки. Обыкновенной земной незабудки.

-Ураника! — позвал он.

Неожиданно дверь хижины распахнулась. На пороге стояла она.

— Вот, — сказал Локки, протягивая Уранике сорванный цветок, — Не знаю почему. Может, почвы такие. Быстро тут у вас, на Олимпе…

Ураника стояла, глядя огромными незабудковыми глазами в черные глаза Локки. Невольно, не глядя на цветок, она приняла его той же рукой, что и держала ампулу с антидотом.

Ампула не разбилась, почвы Олимпа были мягки и плодородны… Локки нагнулся, поднял ампулу и снова вложил, но теперь уже в левую руку Ураники. Он улыбнулся и, пожав плечами, развернувшись, отправился к флаеру, припаркованному на поляне.

— Постой, — тихо позвала его Ураника, — Ты и есть весна, да?

Локки повернул к ней голову, глядя из-за плеча. Ураника стояла, а на ее лице был написан совершенно детский восторг…

— Она ступала по Олимпу, — декламировала девушка, опустив веки. Ресницы трепетали в такт произносимым словам, — И несла людям радость. И в каждом ее следу распускались цветы…

И тут Локки заметил, что от фаера по поляне действительно идет цепочка следов, его следов к хижине Ураники, в каждом из которых голубело по слабому кустику незабудок. Очевидно, семена прилипли к подошвам во время посева. Благодатные почвы олимпа плюс собственная радиация Локки ускорили рост цветов, другого объяснения он не видел, разве что, действительно, сама судьба пришла к дому юной олимпийки…

— Я думала, что весна  — это женщина, — прошептала Ураника, — Весна сделала выбор. Я принимаю выбор.

— Погоди, девочка, — Локки резко развернулся, — Это — не фиордика. А я — не олимпиец. Я не останусь на Олимпе. Не смогу. Ты мне очень нравишься, но у тебя впереди три-четыре сотни лет, а у меня считанные годы. Не драматизируй. Никто не знает. Иди к своему возлюбленному.

— Мой возлюбленный? — Ураника рассмеялась, — Ты ведь прав, что это за возлюбленный?! Он положит мне букет на колени… Я встану. Букет упадет на землю. А ты глядел в мои глаза!!! Ты — моя судьба. Ты — весна.

— Я не могу… — пробормотал Локки, но ноги уже сами несли его к хижине…

Наутро экипаж спасательной капсулы «Пастер» стоял перед незабудковым полем.

— Давай еще немного потопчись, — говорил Сулл, — Не все поле охвачено! А ничего мы справились с заданием, а? И посеяли и вырастили…

— Но фиордика будет только через два года, — они не услышали, как сзади подошла Роника, — Вот, — она протянула Локки небольшой сверток, — Это вам. Мы любим встречать, но не любим прощаться, — вздохнула она и снова удалилась под сень деревьев.

Действительно. Отлет «Пастера» произошел в полном одиночестве. Только снопы роскошных букетов и корзины плодов напоминали о дружелюбии олимпийцев.

— Как ты думаешь, — спросил Локки у коммодора, когда «Пастер» стартовал к Земле, — Выгорит у Земли с Сатурном это дело? Не хочется, чтобы твоя родина или родина Ати наложили лапу на этот прекрасный мир…

— Я думаю, не выгорит, — сказал Сулл, — Ты же видел, их религия просто не вписывает разработку недр. Олимп не допустит. Вымрут, а не согласятся. Но пока Земля борется с Сатурном за право обладания Олимпом, Олимпу ничего не грозит.  А что тебе дала та девушка?

Локки развернул сверток. Та лежал съежившийся, изъязвленный радиацией цветок незабудки и невскрытая ампула с антидотом.

— Командир! — выдохнул ядерщик, — Надо срочно вернуться!

Сулейману Хафизу, эмпату, землянину и коммодору спасательной капсулы «Пастер» ничего не составило прочитать эмоции своего подчиненного.

— Не имеет смысла, — тихо произнес он, — Они делают выбор один раз. Такова воля Олимпа…

автор Шахразада

ПРЕЦЕДЕНТ

Если бы законы могли говорить вслух, они бы первым делом пожаловались на законников. Д.Галифакс

Локки как раз заканчивал расчет по переустановке радикалов, когда его заставил вздрогнуть зуммер тревоги. Быстро, как мог только среагировать уроженец радиоактивных миров Веги, Локки нажал на отбой и включил монитор, соединяющий терминал с центром координации Геллы. Была ночь. Но Локки для отдыха хватало двух часов в стандартные земные сутки, — веганцы, с их коротким сроком жизни не тратили время на сон.

На экране возникло усталое лицо Ипсилона Шкловски, координатора Гелланской колонии. Он улыбнулся Локки одними губами и произнёс:

— Буди…

Локки не заставил друга повторять два раза и отправился поднимать с постелей оставшийся экипаж спасательной капсулы «Пастер». Собственно, экипаж состоял всего из трех человек, — самого Локки Рами, ядерщика с Веги, Апуати Хевисайд, ассимтотистки-навигатора с колоний Сатурна и  Сулеймана Хафиза, коммодора, землянина.

Коммодора будить не пришлось. С помощью своего эмпатического дара он на расстоянии почувствовал тревогу Локки и скинул с себя сон вместе с легким одеялом, после чего быстро привел себя в порядок и вместе с Локки отправился к Апуати.

Для того, чтобы вывести Апуати из состояния сна или транса без дестабилизации психики и требовался эмпат или львиная доза медикаментов. Апуати, как все ассимтотистки, страдала острыми приступами клаустрофобии, и, если, отрывая глаза, видела стены и потолок, могла чисто инстинктивно совершить прыжок в  открытое пространство. В колонии Сатурна были даже две специальных галереи, приспособленных к этой особенности ассимтотисток. На Гелле, которая была фермерской планетой-океаном с плавучими островами-общинами, такого, конечно, не было. А коммодору не хотелось бы увидеть свою ассимтотистку, захлебывающуюся в пучине вод… Поэтому, встав перед дверью в комнату Апуати, коммодор своим сознанием как бы нежно прикоснулся к мятежному сознанию Апуати,  мягко вызывая его на разговор.  Медленно пробуждаясь ото сна, навигатор, уже голосом попросила минутку на то, чтобы собраться…

— Собственно… — замялся координатор, пряча глаза от представшего перед ним экипажа капсулы «Пастер», — Не было необходимости так быстро, но… Словом, я не хочу, чтобы на Гелле об этом узнали. Слухи, подозрения… Но нам очень, очень нужны кредиты!!!

Коммодор поднял бровь. В эмоциях руководителя колонии Геллы была такая сумятица, что он предпочитал не встревать в разговор. Какое-то чувство гадливости одновременно с надеждой и острое желание скорее покончить с неприятным разговором…

— Я… — продолжал Ипсилон, — Коли уж он потерпел бедствие на территории нашей юрисдикции… Ну не могли же мы оставить его умирать!!! А он — беглец! И вот парадокс, мы спасли его для того, чтобы его убили… Вы можете не согласиться, это ваше право… Но Харон — очень богатая планета. Мы не можем себе позволить иметь его во врагах. Хотя… в друзьях тоже неприятно…

— Да что случилось? — первой не выдержала Апуати.

— Я хотел вас попросить доставить на территорию юрисдикции Харона их государственного преступника, Рихарда Фрая. Для публичной казни. Согласно их законодательству…

Экипаж «Пастера» переглянулся.

— Мы — спасатели, а не конвоиры, — сухо выразил общую мысль старший по званию, —  Это невозможно ни по этическим, ни чисто по габаритным соображениям. Спасибо за все, что вы для нас сделали! Разрешите откланяться. Отпуск был хорош, но нам следует вернуться на Землю.

— Вы опять не так поняли!!! — глаза Ипсилона Шкловски молили, — Я знаю, что «Пастер» — медицинский корабль!!! И я знаю, что в нем место только для троих человек!!! Но этот случай уникален и с ним можете справиться только вы. Рихард Фрай с Харона.

Сулл и Апуати посмотрели на Локки. Тот поднял черные очи горе, копаясь в поистине бездонной, феноменальной своей памяти. Потом Локки взглянул в лицо коммодору и тот понял, что они влипли.

Харон был единственной землеподобной планетой в сложной системе Кастора в созвездии Близнецов. От основных космических трасс он находился на отшибе, к тому же навигация была сильно затруднена в условиях постоянно меняющегося поля гравитации сложной системы двойной звезды. Казалось бы, к чему колонизировать этот труднодоступный мир?! Но и Кастор-1 и Кастор-2 были желтыми звездами, почти точь-в-точь такими же, как и Солнце. В их сложной системе то и дело образовывались и разрушались планеты… Но те, которые сохраняли какое-то подобие сложной вихляющейся орбиты, были просто неистощимо богаты тяжелыми металлами. И первая волна разработчиков этих ресурсов не могла не заметить планету, в последствии названную Хароном. Орбита Харона относительно двух солнц была стабильна! Но… гравитация на Хароне стабилизации не подлежала. Огромное, в одиннадцать раз большее, чем Земля, небесное тело испускало гравитационные волны в режиме колебаний жидкого ядра. То есть, на Хароне были места, где атмосфера давила удушливо и беспощадно, а были места, где атмосферу сносило в открытый космос, чтобы, проходя через афелий Кастора-2, вернуть ее на надлежащее место… Сначала колония на Хароне представляла собой огромный передвижной остров, чутко следовавший за веяниями ветра, которым правило что-то вроде секты метеорологов. Но потом, когда танталовые и вольфрамовые рудники стали приносить гигантские прибыли, на Харон потянулась здоровая эмигрантская волна, — период так называемой танталовой лихорадки. Кислорода в атмосфере хватало, земные растения быстро вытеснили хилые эндемичные виды, воды — четыре океана, постоянно меняющих границы, единственное, что не устраивало людей, — это постоянно меняющаяся гравитация и атмосферное давление. Но люди не были бы людьми, если бы за десять поколений не справились бы с этой проблемой! У нынешних аборигенов Харона была кожа, способная противостоять как давлению в сотни атмосфер, так и космическому вакууму. С гравитацией было сложнее, — кровь закипала при 8g, но, природа не терпит пустоты, — всякий харонец мог рефлекторно останавливать свой метаболизм, и, как бы впадать в гравитационную спячку. Выходили из спячки, когда гравитация становилась ниже порога человеческой чувствительности. В остальном это были вполне нормальные люди, добрые и открытые для общения. Эта их доброта-то и привела триста лет назад Харон к крупнейшему в его истории кризису. Напомним, Харон был очень большой планетой, запрета на эмиграцию не выносил никогда, люди, занимающиеся разработкой танталовых рудников, оседали на нем в свое удовольствие и обзаводились семьями. Появились игорные дома, развлекательные центры,  впоследствии школы, больницы, научные центры по изучению гравитации и многое другое. Но если игорный бизнес окупал себя сам, то на содержание всего остального требовалось взимать кредиты с трудоспособного населения. Спешно созданное правительство тогда впервые столкнулось с проблемой налогообложения. До сих пор было известны две системы. Первая упрощенная — подушная, когда каждый платит строго определенную сумму в государственную казну. Причем, государство не говорит, откуда брать эти кредиты, платят все одинаково: и владелец казино, зарабатывающий в день до сотни кредитов прибыли и его новорожденный сын, ничего не зарабатывающий, и рудокоп, содержащий семью из четырех человек. Это приводит простой народ к недовольству.  Вторая система налогообложения сложнее — налоги взимаются как процент от прибыли, тут владелец казино находится в проигрышном положении по сравнению со своим сыном, да и с какой стати он должен отдавать львиную долю своей прибыли государству, от которого не видел ничего хорошего? В муниципальных больницах он не лечится, на науку ему плевать с большой колокольни! Составлялись липовые отчеты, прибыли скрывались. Естественно, уже через десять лет Харон загнал себя в экономическую яму! Удаленность от большинства развитых планет сыграла нехорошую шутку. Чиновники, обязанные следить за соблюдением налогового законодательства коррумпировались со скоростью, достойной изменению гравитации жидкого ядра Харона. Работающее население обнищало, что привело и к потери прибыли тех, кто вращал экономические рычаги власти. В казино перестали ходить, в удачу перестали верить, а тут еще свалилась одна чудовищная напасть! Недавно открытый танталовый рудник такой чистоты на одном из астероидов вблизи Кастора-1 вдруг начал приносить такие бабки, что туда рвануло половина рудокопов Харона! Планета на неко
торое время получила экономическую передышку, завелись кредиты, но… опять же налоги предпочитали не платить. И тут случилось это. До сих пор не понятная никому и до конца не изученная танталовая лепра. В крови у части рудокопов, разрабатывавших этот рудник, были обнаружены эндемичные паразиты со страшной силой потребляющие гемоглобин. Взрослые сильные мужчины валились, как институтки, со страшной анемией. Причем, надо отметить, не все. Заболело где-то треть от того количества, которое разрабатывало рудник. Поэтому, наперво, болезнь казалась несерьезной. Рудокопов вернули на Харон в специализированных барокамерах и принялись исследовать. Меры предосторожности  применялись все. Но ничего не помогло. Заболело около трети исследователей, часть жен и детей, контакторов с детьми и женами. По какому принципу распространяется болезнь, не понимал никто. В сущности, это так же, как и земная проказа, большинство имеет к ней врожденный иммунитет, но остальным достаточно пройти мимо прокаженного, и болезнь их настигнет. Танталовые паразиты как-то преобразовывали атомную структуру барокамер и сверхпрочную кожу харонцев и проникали в кровь. Самое интересное, что ни один из инопланетников не заболел, видимо, играл роль какой-то специфический Харонский фактор. Напомним, харонцы были добрыми людьми. Все кредиты, собранные за то время, пошли на создание искусственного спутника Харона со специализированным танталовым лепрозорием. Болезнь не была побеждена, но она была сметена с лица Харона. Лепрозорий существовал и сейчас.  А тогда Харон оказался в таком экономическом кризисе, что правительство было вынуждено пойти на крайние меры. Было произведено соединение налогового и уголовного законодательства. Предприниматель, допустивший ошибку в заполнении налоговой декларации, карался смертью. Так же как и чиновник, вина в коррумпировании которого была доказана. Причем, казнью публичной и очень жестокой. Налоговое законодательство преподавалось в школах, начиная с первого класса. Система налогообложения стала настолько сложной, что во всех ее перипетиях мог разобраться только урожденный харонец, впитывающий ее с молоком матери. Только таким образом Харон выбрался из кризиса. Сейчас он был очень богатой планетой. Добыча тантала и вольфрама была полностью автоматизирована. Потомки бывших рудокопов были состоятельными людьми. Налоговое законодательство соблюдалось неукоснительно. За сто восемьдесят лет Зихард Фрай был первым, кто нарушил закон. Или первым, кто на таком нарушении попался.

— В чём его обвиняют? — коротко спросил Сулл.

— До конца не ясно, — пожал плечами координатор Геллы, — Вроде, в неуплате танталового налога на содержание лепрозория. То есть, налог-то он заплатил, а вот его партнер…

— То есть, его казнят за то, — удивился Локки, — Что его партнер не уплатил налог? А почему тогда не партнера?

— Тут очень заковыристо получилось, — опустил глаза Ипсилон, стараясь не смотреть на коммодора Хафиза, — Его партнер — Земля.

Апуати и Локки посмотрели на своего командира. Тот пожал плечами.

— Не удивлён, — сказал он, — С какого это перепугу моей планете платить налог на содержания танталового лепрозория, если она вне юрисдикции Харона? Почему ж господин Фрай не подумал об этом раньше, когда заключал с ней партнерское соглашение?

— У господина Фрая четыре очень прибыльных рудника на астероидах. Естественно, после казни они отойдут правительству Харона. Но, кроме того, у господина Фрая собственный медицинский центр по изучению танталовой лепры. Работать харонцы там, как вы понимаете, не могут. Там работали врачи-земляне. Очень дорогой передвижной центр. Земляне ведь не приспособлены к изменению гравитации и атмосферного давления…

— Ни фига себе! — присвистнул Локки, — И его еще хотят казнить за неуплату танталового налога! Да он больше вложил в это дело, чем они все, вместе взятые!

— Закон суров, — резюмировал коммодор, — Но это закон. А Земля не будет защищать господина Фрая? Что ей стоит выплатить свою долю? Ведь фактически центр находится на территории Харона.

— А юридически — на Земле. Там и была уплачена своя доля налогов. Причем, очень большой налог с прибыли, — в этом году было запатентовано лекарство по восстановлению белых кровяных телец в условиях повышенной силы тяжести. Опытная разработка дала такие результаты, что… Прибыль огромна. Земля, наоборот, ждет от Фрая погашения части налога. Но там законодательство не так сурово. Он может объявить себя банкротом, — ему будет предоставлено убежище, между Землей и Хароном нет соглашения на выдачу преступников. А результаты работы центра, конечно, заграбастает Земное правительство…

— А ему плевать с высокой колокольни на танталовую лепру, — продолжил мысль коммодор, — Работы центра будут вестись в ином, более прибыльном направлении.

— А центр — это целиком и полностью инициатива господина Фрая. Его отец умер в лепрозории. Там же сейчас содержится и брат. Кредиты семьи Фрай формально пойдут на погашение налоговой задолженности, но центр изначально был создан на кредиты Фрая! Он лично затратил восемь лет жизни на то, чтоб выбрать и привести с Земли ученых, работающих в этом направлении. Да они у него как сыр в масле катались! Их семьи обогатились на три поколения вперед. И вот, вы должны доставить господина Фрая к месту казни.

— Один вопрос, — Апуати уставилась на Ипсилона своими огромными, прозрачными, как вода, глазами, — Как он вообще здесь очутился? Бежал с Харона? Почему он не защищает себя сам?

— А вот об этом, я думаю, вам нужно поговорить с ним самим, — координатор Геллы сделал отмашку рукой, и дверь распахнулась.

Государственный преступник Харона Рихард Фрай был приземист и крепок, как все, кто постоянно испытывает жесткие нагрузки. Чересчур длинные руки безвольно свисали ниже коленей, — очевидно, удлиненные передние конечности — тоже следствие переменной силы тяжести — иногда удобнее четыре точки опоры. Но в крупных глазах цвета грозового неба читалась такая воля и неугасимая жажда жизни, что, казалось, в этом человеке жили одни глаза.

— Мне не имеет смысл себя защищать, — сказал он глубоким, проникновенным голосом, — Вы правильно сказали: закон суров, но это закон. Я не подумал, что Земля откажется уплатить свою долю на Хароне. И я не намерен кормить Землю на то, в чем нуждается Харон. Я приму казнь. Но прежде мне б хотелось посетить Землю.

— Всем бы хотелось посетить Землю, — потянул коммодор, — Хотите плюнуть ей в океаны?

— Не надо шутить, — вскинул подбородок господин Фрай, — Я — богатый человек. Все мои кредиты, к которым тянутся и Харон и Земля, со мной. Их хватит на основание еще одного медицинского центра. Да того же самого, только под другим названием. Но владельцем юридически будет считаться другой человек. Не харонец. Законы Харона действуют только по отношению к харонцам. И не Земля. Я понял, что это важно. На Земле не так сложно, как на Хароне, и …, ну , словом, часть кредитов пойдёт на издержки по переименованию… и… ну, чтобы этого никто не заметил…

— Я валяюсь! — воскликнул Локки, — Вы сбежали на Землю, чтобы дать взятку?!!!

— Я… — видно, что слова давались харонцу с трудом, — Ах, ну да! Официальный перелет до Земли занимает два года. А у меня нет этих двух лет!  Но я с Харона, я могу останавливать метаболизм, я прикупил акции почтового субпространственного. Вообще-то люди не могут, но харонцы уже вроде бы и не люди.

— Понятно, — снова потянул коммодор «Пастера» — Значит, как Мюнхаузен на ядре, через субпространство. Почему же план дал сбой? Почему вы здесь, а не на Земле?

— Да опять сглупил, так же как и с налогами. Релятивистская физика никогда не была моей сильной стороной… Почтовый не рассчитан на дополнительную инерционность. Короче, энергии хватило только до сюда. Очнулся в океане. У нас четыре океана, но ваш лучше,  вода держит, напрягаться не надо. А наша кожа, ну вы знаете, она способна изменять силы натяжения… Через два дня на меня вышел крейсер рейнджеров Геллы. Я уже умирал от жажды. Ваш океан все-таки не пресноводный. А через полчаса обо мне было сообщено на Харон.  Теперь Харон требует моей выдачи. Только капсула, способная прыгать через сингулярность, способна  помочь мне осуществить мой план. Помогите, пожалуйста.  Негоже людям жить в лепрозории, если есть надежда вернуть им родину…Я понимаю, что у них все условия. Но в иллюминаторы они видят Харон. Другого такого нет. Я хочу умереть на Хароне.

Локки и Апуати переглянулись. Все любили свои родины, хоть эти родины, подчас очень жестоко с ними обходились.

— Ладно! — подвел итог Сулейман Хафиз, — Летим на Землю. Знаю я там одного жука. Только на переговоры пойдем вместе. Земля на юридических заморочках не одну собаку съела!

— Неужели, правда, в энергетических блоках? — Апуати даже прикрыла рот ладошкой, ужасаясь.

— Да не беспокойтесь Вы за меня! — воскликнул Рихард Фрай, государственный преступник, — Я впаду в спячку еще в проходе атмосферы Геллы. Испытано уже!

— Все-таки живой человек, — покачала головой отличница-навигатор, — И не страшно Вам?

— Что мне вакуум? — усмехнулся господин Фрай, — Что мне разогрев обшивки? А видали ль Вы, как, вспениваясь и клубясь, поднимается лава из озера Химер на Хароне, когда гравитация спадает до нулевой отметки, а Кастор-2 в зените?!! О! Феерическое зрелище… Видишь его за секунду до спячки и не можешь забыть… Я обязательно увижу это перед смертью!

Все заняли свои места. Преступника сдали в багаж. Спасательная капсула «Пастер» взяла курс на родину коммодора Сулеймана Хафиза и прародину всего свободного человечества….

Землей правила её величество Статистика. У Статистики были свои приближенные и слуги, которые истолковывали ее законы. А также всякие юридические казусы. В кабинете одного из них сейчас и сидел Сулейман Хафиз в обществе чиновника объединённого космофлота.

-Что-то вы подзадержались на этой Гелле, — начальство покачивало головой, одновременно перебирая лежащие на столе бумаги, — С водорослью, вроде бы, все нормально? Уже получен положительный отзыв от Шкловски. Кредиты, потраченные на ваш полет, не прогорели, чтоб там Сатурн не говорил. Кстати, они требуют возвращения Хевисайт!

— Вернете? — спросил коммодор, потому что эмоции начальства не прощупывались… Земля не лыком шита, начальство, так же, как и эмпаты, было взращено искусственно, на его эмоции влиять было невозможно.

— А подумаем! — начальство хлопнуло себя по коленям, — Кто они такие, этот Сатурн, чтобы диктовать нам свою волю?!! И за Улей спасибо, хотя… Это ведь была ваша личная инициатива, коммодор Хафиз? Кредиты они перечислили, но выразили протест. Что вы там вытворили, на Денебе, а?

Коммодор пожал плечами. Не будешь же объяснять начальству, что жизни экипажа спасательной капсулы «Пастер» висели на волоске, когда те были в юрисдикции Денебского Улья…

— Ваша капсула — одна из лучших, — коммодор удостоился похвалы, — Да что там, самая лучшая! Отдать Хевисайт сейчас, — вам придется подыскивать ей замену на два года, не меньше! А если она родит девочку, да знаю я, какие там дебильные законы, в кольцах Сатурна, мы её вообще больше не получим. Так что, с Сатурном мы еще повоюем!

— Кстати, о законах, — довольный тем, что начальство само подняло эту тему, встрял в монолог Сулейман Хафиз, — Вы знаете о прецеденте Харона?

— Кто ж о нем не знает?!! — начальство позволило себе улыбнуться, — Но ведь Фрай, так, кажется, его зовут, пропал? А нет преступника — нет и преступления! Пусть Харон хоть танталом изойдет, а исследовательский центр теперь наш! И не стоил нам ни одного кредита! Перевезем оборудование и яйцеголовых на Землю, пусть и трудятся по месту прописки! А то чего это мы будем вкладывать свои кровные в их прокаженных! У них на то собственных хватает!

Коммодора покоробило.

— А если Фрай объявится?

— Но пока-то не объявился! Хотя… тогда мы можем забрать только земных граждан… После признания вины Фрая и казни. Оборудование и научные разработки отойдут Харону, поскольку принадлежали Фраю, а Фрай  имеет харонское гражданство. Довольно неприятный юридический казус.

Коммодор понял, что продолжать не имеет смысла. Его родине были нужны кредиты и научные разработки. Как и всем. Кредиты были нужны всем. Но кое-кого мало волновали научные разработки…

В кабинете психологического корректора сидела Апуати. Всю стену просторного помещения занимал терминал. Чиновник снимал показания с детектора психического состояния ассимтотистки…

— Ой, молодец, — воскликнул он, потирая руки, — 0, 95 от стабилизации… Да Вам практически не надо тратиться на восстановление! Все Ваши заработанные кредиты отойдут Вам. Ну, не считая доли Сатурна и Земли…

— Да, — улыбнулась Апуати, — И доли эти — львиные…

— Государство нас практически обкрадывает! — хохотнул чиновник, — И на что идут наши кровные?

— На что?

— А не знаю,  на что! — припечатал чиновник, — так, вот еще одну энцефалограммочку и готово!

На этих словах в помещение зашел коммодор Хафиз.

Обратный перелет на Харон предполагалось сделать в два прыжка. Господин Фрай, государственный преступник Харона, опять был сдан в багаж. Апуати заняла свое место в навигаторском отсеке… Стартовали, не раздумывая.

— Право, не знаю, — обратился коммодор Хафиз к единственному своему дееспособному на данный момент подчиненному, — Выгорит ли сделка…

— Я бы особенно не надеялся, — ответил Локки, — А мужика жалко! Может, возьмем его с собой? Места ему не надо, кредитов у него — пол Геллы купить можно!

— А ты согласился бы скитаться меж звезд, зная, что никогда не увидишь Вегу?

— Не сравнивай! — обиделся Локки, — Вега — центр вселенной! Она в сердце моём. Я увижу её из любой точки галактики…

— А знать, что никогда не ступишь на родную землю?

— Да… Тут ты прав, командир. Там у меня семья. Я в любой момент могу умереть, ты знаешь. Да и ты в любой момент можешь умереть. И Ати… Но в каждом из нас все-таки живет надежда увидеть перед смертью родину.  А у него… Обреченность. Если он сбежит, он обречен никогда не увидеть свой Харон. Что же такое в нем, в этом Хароне?

— А вот прилетим и увидим! — усмехнулся Сулл.

На Гелле совершили дозаправку ядерного топлива и сделали по уколу антидота от облучения, исходящего от Локки. Об этом забывать было нельзя.

— Имеет ли смысл спрашивать, — обратился Сулл к Рихарду Фраю, государственному преступнику, — Хотите ли вы вернуться для казни?

— Не имеет, — ответил преступник одними губами. Взгляд его был устремлён вдаль, к Харону.

— Ати, девочка, — позвал коммодор, — Ты нужна нам. Господин Фрай, не могли бы Вы указать на стереопанели  координаты Вашего танталового лепрозория?

Апуати подошла, напряженно вглядываясь в коммодора. Она еще не понимала, что он задумал.

— Нет, зачем? — промолвила она, — Я вполне смогу доставить нас и на двигающийся остров, где находится медицинский центр… Нам там будет вполне безопасно, там же работают земляне…

— Да на территории лепрозория нам тоже будет безопасно, — ухмыльнулся Сулл, — Если господин Фрай будет пребывать в спячке в безвоздушном пространстве…

Еще не понимая, что задумал коммодор Хафиз, Апуати и Рихард Фрай подошли к стереопанели…

Танталовый лепрозорий на искусственном спутнике Харона напомнил Апуати её родину. Те же бесконечные коридоры, сверкающие белизной стены, стерильная чистота и строгая функциональность. Единственным отличием было то, что из каждого иллюминатора бил в глаза ослепительный свет двойного светила. Кастор-2 восходил, Кастор-1 выходил из области затмения Харона. Сам Харон, голубой жемчужиной сиял в пересечении лучей двух желтых солнц. Была видна легкая дымка атмосферы, следовавшая за ближайшим солнцем, подобно ребенку, ласково держащемуся за руку матери. Антрацитами сверкали мириады астероидов, на каждом из которых велись работы по добыче руды…Красиво…

Больных было не много или они попрятались в свои кельи… Те, которых видел экипаж «Пастера» не производили впечатление безнадежных, — просто очень усталые изможденные люди, передвигающиеся с трудом. Не смотря на то, что Харон не забыл о своих детях, у них было все, но это все было автоматизировано. Автоматы ухаживали за людьми… Ах, да, не всё у них было. У них не было родины.

Апуати, Локки и Сулл подошли к терминалу и вызвали Харон на связь.

На той стороне линии возникло серьезное лицо представителя властей. Увидев, откуда поступил сигнал, властьпредержащий  удивленно вскинул брови.

— Спутник номер один? — спросил он

— С вами на связи экипаж спасательной капсулы «Пастер» — решительно сказал Сулл, — Я полагаю, мы находимся на территории юрисдикции Харона?

— Вы?!! — на том конце замялись, — Со спутника…Да, конечно, на территории… А что вы там делаете?!!

— На Геллу поступил сигнал о выдаче государственного преступника Рихарда Фрая. Мы доставили его вам.

— На спутник?!! Вот там его и оставьте!!! И даже в мыслях не держите возвращать его нам теперь!!! Гелла у нас еще потанцует… Ничего лучше придумать не могли… То есть, юридически Фрай еще жив… Но на спутнике… Он больше не дееспособен.

— Минуточку, — прервал гневный монолог коммодор, — Фрай жив. Но он — не на спутнике. Он — в вакууме на орбите. Мы, как люди, не являющиеся урожденными харонцами, не можем быть не носителями ни распространителями болезни. То есть, вы, в любой момент можете принять нас и на Хароне. Вместе с господином Фраем, конечно.

— И чего вы ждёте?!! — так было сделано официальное приглашение…

Двигающийся остров мчался, пытаясь поспеть за постоянно ускользающим тяготением. Теплые водяные пары с пряными запахами каких-то местных испарений, приятно ласкали кожу. На западе величественно заходил Кастор-2. Отблески лавы высвечивали линию горизонта яркими красками, обрамляя закат в причудливую паутину… Двенадцать присяжных сидело на скамье под открытым небом, все, как один приземистые и длиннорукие. Толпы местного народа прибыла со всех концов Харона только для того, чтобы наблюдать за невиданным в истории юридическим процессом…

Рихард Фрай, государственный преступник, не смотрел на них. Не смотрел он и на ампулу с ядом, лежащую в изысканном бюваре на столе судьи. Его взгляд был устремлён на запад, где, как было известно, находилось озеро Химер.

— По делу Харон против Фрая вызывается свидетель защиты, коммодор Сулейман Хафиз, гражданин Земли.

— Возражаю, Ваша Честь, — подал голос обвинитель, — Законы Харона обязательны только для Харона. Землянин не может свидетельствовать на стороне харонца.

— Я, Сулейман Хафиз, — повысил голос коммодор, — Гражданин Земли, принимаю к сведению законодательство Харона и на территории его юрисдикции клянусь следовать его законам. Это вас удовлетворит?

— Протест отклонен, — сказал судья, — Продолжайте, коммодор.

— Как гражданин Земли, я имею право свидетельствовать с ее стороны. Земля, безусловно, была обязана заплатить танталовый налог.

— Вы не совсем вникли в наши законы. Юридически Земля не является частью Харона и ничего не обязана…

— Нет, я говорю не по закону, а по истинному положению вещей. Создался прецедент, в котором моя родина играет не лучшую роль, а господин Фрай, к сожалению, был не в состоянии   осознать всю глубину ловушки, в которую его загнали обстоятельства. Земля выплатила налог!

Все присутствующие переглянулись и зашушукались. Судья призвал к порядку.

— То есть? Где кредиты-то?

— Вы забыли о разнице во времени между Землёй и Хароном, — коммодор улыбнулся, — Официально кредиты должны поступить на счет Харона через четыре года с момента заполнения налоговой декларации!!!

Присяжные переглянулись…

— Это не приемлемо. Через четыре года возможная прибыль превысила бы проценты на удержание танталового налога.

— Вот и мы так подумали! — хлопнул в ладоши коммодор, — Поэтому и решили привезти их лично. Они сейчас на счету Спутника номер один. Это ведь юрисдикция Харона?

— Ну… да!

— Так идите и возьмите! Я, как официальный представитель Земли, даю вам все юридические гарантии.

Секретарь быстро связалась по терминалу с танталовым лепрозорием, потом что-то сказала на ухо судье.

— Знаете, — замялся судья, — Это первый в истории Харона прецедент, когда Харон не может воспользоваться своим правом… Танталовый налог признан уплаченным. Фрай оправдан! Но, из-за задержки со временем уплаты, он лишается право распоряжаться медицинским центром, на котором мы сейчас все находимся. Центр переходит в распоряжение правительства Харона.

— Предоставьте слово оправданному, — вдруг сказал Рихард Фрай, законопослушный гражданин Харона.

— Предоставляю!

— Вы не можете лишить меня того, что мне не принадлежит, — улыбнулся харонец, — Один из самых главных законов Харона — возможность совершения договора дарения. Медицинский центр вот уже четыре года как принадлежит экипажу спасательной капсулы «Пастер», господам Хафизу, Рами и Хевисайд. А я — всего лишь исполнительный директор. Да, такое возможно, господа, когда совершаешь скачки через сингулярность. Сделка была совершена на Земле, все документы я могу предоставить в Ваше распоряжение в любой момент. Что касается меня, я буду вместе с Хароном!

Ни слова не говоря, судья встал, запахнулся в мантию, коротко кивнул и объявил заседание суда закрытым.

Прецедент был исчерпан…

— Мы теперь богаты, командир, — сказал Локки, усаживаясь в шезлонг рядом с загорающими под теплым Гелланским солнцем, Дельтой Тельца, Суллом и Апуати, — Как распорядимся кредитами?

— А никак! — ухмыльнулся Сулл, — Мы все равно не можем жить на Хароне, а центр приносит прибыль только там. И что, тебе не нравится твоя работа?

— А Фрай теперь может вести свои дела, — задумчиво промолвила Апуати, — Не опасаясь разборок между Землей и Хароном. Как же он угодил из огня да в полымя! И продолжать исследования в том плане, в каком хочет.

— И наука ему впредь, — доверяй, но проверяй!

— И нам кредиты с прибылей капают.

Ах, кредиты, кредиты, -подумал про себя Сулейман Хафиз, коммодор спасательной капсулы «Пастер», — Хорошая вещь, кредиты… Но разве на кредиты можно купить мне семью, которая бы меня понимала? Или свободу для Ати? Или два-три года жизни для Локки? А если нет… да зачем тогда вообще нужны они, эти кредиты!!!

Автор Шахразада

НОРМА

У солнца есть один недостаток — оно не может видеть самого себя.

Сократ

Апуати Хевисайд сидела, удобно расположившись в шезлонге за столиком на огромном плоту, покачивающемся на бескрайней водной глади планеты Геллы. Планета вращалась относительно своёй звезды практически без уклона к эклиптике — воздушных течений там почти не наблюдалось. Вся колония Геллы была сосредоточена в районе экватора — мертвый штиль был обычен для этих мест… Плот раскачивался только потому, что по нему расхаживали, подпрыгивали и с него ныряли в воду человек десять отдыхающих с разных концов галактики. Экипаж спасательной капсулы «Пастер», спасший две недели назад эту планету от вымирания, был в их числе. Они заслужили этот маленький отдых.

Из троих членов экипажа, а еще случайно примазавшегося к ним сына Апуати, изначально плавать умел только коммодор Сулейман Хафиз, землянин, выросший на границе между пустыней и морем. Он понимал море, море принимало его в свои объятия равным… В силу большей силы тяготения, нежели на Земле, наслаждение плаваньем было тут просто каким-то эсхатическим… Словно освободившись от гнета, нырять в неведомые глубины, сухощавым и одновременно крепким телом своим преодолевая слабое сопротивление водной толщи, было для коммодора захватывающим ощущением! А сейчас к этому ощущению прибавился еще один весьма тонкий нюанс — Сулл учил плавать Юпи, сына Апуати…Как ни странно для ребенка, выросшего практически в стерильной атмосфере полностью автоматизированной колонии колец Сатурна, Юпи совсем не боялся воды. Потешно взмахнув тоненькими, как веточки, ручонками, он с каким-то собачьим визгом прыгнул с плота вслед за уже довольно далеко уплывшим Суллом. И… конечно же, камнем пошел ко дну! Скорость, с которой Сулл бросился на помощь, потрясла всех, кроме членов экипажа «Пастер», они-то знали, что коммодор был эмпатом, — он слышал человеческие эмоции и мог их передавать. И Юпи не успел даже испугаться.

Локки Рами, ядерщик из веганского содружества, играл в водное поло с группой молодежи. Все они приняли антидот, подавляющий действие природного жесткого излучения Локки, чьё присутствие было бы иначе очень опасным. А вот водоросли и животный мир, находящийся снизу, этого сделать не могли… Хоть толща воды и замедляла проникновение опасной радиации, по интенсивно желтеющим листьям было видно, что для Локки очень узок ареал мест, где ему можно быть. Но не смотря на это, ядерщик прямо-таки притягивал к себе всех… Когда экипаж «Пастера» прибыл на этот плот, Локки, не разу в жизни не плававший, просто в течение пяти минут понаблюдал за мощными гребками Сулла, а потом сам прыгнул с плота. О… Он не только сумел удержаться на воде, он усовершенствовал технику, его способности к обучению были за гранью возможного. Что ж, и за это надо было платить. Коммодору было пятьдесят, Апуати — двадцать четыре, Локки — всего двадцать два, но он знал, что двое его друзей переживут его больше чем в двое лет…Уже через семь лет, если ничего не произойдет раньше, коммодору надо будет подыскивать себе нового ядерщика, — если бы веганцы были долговечны, они бы давно заполонили бы всю вселенную…

Апуати боялась воды. Слишком сильно сидели в ней комплексы, навязанные спартанским детством, — к нестерилизованной воде она относилась с какой-то брезгливостью. Нет, она могла заставить себя коснуться воды кончиками пальцев, точно какого-то упругого, прирученного зверя, но потом её начинало преследовать острое желание вымыть руки. Но ей нравилось наблюдать. В этой яркой постановке жизни она была всего лишь зрителем, наслаждавшимся свободой, открытым пространством и приятным обществом…

— Пора, Ати, — с другой стороны от столика тяжело плюхнулась в шезлонг Тэта Шкловски, медик и администратор прогулочного плота, — Готовь руку.

Апуати послушно протянула через стол руку для очередного укола антидота с глюкозой. Тэта умело наложила жгут, и тонкая игла вонзилась в зеленоватую вену отличницы-навигатора, вливая силы и жизнь в её хрупкое тело.

— Умничка, — улыбнулась Тэта, складывая инструменты за выдвижную панель столика, — Нет, ну посмотри, ну как ему это удаётся?!!

Последние слова относились к Локки, который, сверкая чёрными глазами, вовсю использовал выталкивающую силу воды Геллы, чтобы играть на ней в «море волнуется раз». Гелланские девчонки млели, глядя на то, что было способно вытворить его гибкое, гуттаперчевое тело. Вот он резко, как пружина, вылетел из воды аж метра на два! Ах, не одно сердце будет разбито, когда ядерщик покинет эту планету. Только у Сулла и Апуати был иммунитет к либидо Локки, да и то, потому что оба они были узкими специалистами.

— Вот если бы можно было как-то подавить то, что от него исходит, — задумчиво прошептала Тэта, накручивая на палец крутое колечко черных, как смоль волос, — Он был бы менее опасен…

Тэта была красива. Знойной красотой женщины, выросшей в условиях повышенной силы тяжести с одной стороны, и компенсации её силами выталкивания моря с другой. Среднего роста, с пышными формами, румяная и черноглазая, она составляла яркий контраст Апуати, в облике которой властвовали в основном,  полутона. К тому же Тэта была родной сестрой координатора Гелланской колонии Ипсилона Шкловски, который и выбил эти две недели отдыха для экипажа «Пастера». Сейчас, когда было решено не возвращать Юпи в колонию колец Сатурна, эти двое просто обязаны были находиться рядом с членами экипажа. Ведь для Юпи места в капсуле не было предусмотрено.

— Но мы привыкли… — произнесла Апуати, — Антидот… как вторая натура, — и, поняв, что сморозила глупость, резко замолчала.

— На антидоте… всю жизнь…

— Очень короткую жизнь! — Апуати резко встала, поднесла руку к глазам, всматриваясь в даль. Можно было не сомневаться, что, в связи с гиперчувствительности ассимтотистки к изменениям в пространстве, сейчас что-то должно будет произойти…

Это что-то не заставило себя ждать. Из-за горизонта вынырнула яхта и на крейсерской скорости ринулась к прогулочному плоту. Сам Ипсилон стоял у руля.

Сулл ощутил тревогу в его душе одновременно с тем, как Апуати почувствовала яхту в пространстве. Мощным рывком из рук в руки Юпи был отдан Тэте, а весь экипаж, отряхиваясь от воды и наваждения блаженного ничегонеделания, предстал перед координатором Геллы.

— Когда? — коротко спросил Сулл.

— Немедленно, — приказал координатор Шкловски.

Апуати поцеловала сына, оставив его у Тэты, и последней поднялась на борт яхты.

— В двух словах, — принялся объяснять координатор Геллы, — Срочный вызов для «Пастера». Локки нужно засесть за сравнительную физиологию и экзомедицину.

Локки кивнул, и нырнул вниз, в каюту к терминалу. Ему некогда было тратить время на причину вызова. Сулл расскажет ему в полёте.

— Эпидемия? — осведомился коммодор.

— Нет, все не так страшно. Хотя, нет, страшно. Он все-таки достояние Улья. Второго такого нет. Четыре поколения. Ущербные,  без малейшей надежды.  Думали о прекращении эксперимента, когда появился он. Да и, как я понимаю, в результате чистой случайности. Теория была не верна изначально.

— Денебский Улей? — переспросила Апуати, Она хорошо помнила третью планету Улья, у неё там были и друзья, — Неужели… Солон?!!

Сулл понял уже давно. Ему не было необходимости переспрашивать.

Во всей галактике существовало миллионы кризисных точек и кризисы случались один за другим, ставя под сомнение выживание той или иной популяции. В разных мирах проблемы разрешали самыми различными способами. Кое-где, как на Веге, сами условия существования регулировали численность и механизм развития людской колонии. Веганцам никто не завидовал, но все признавали, что их вариант наиболее совершенен, ибо конфликтов практически не происходило, и, если б не короткая продолжительность жизни и высокая детская смертность, веганцев можно было бы считать солью человечества. На родине Апуати нормой считалась полезность виду: была узаконена эвтаназия для лишних людей. На Земле, урбанизированной до предела, поощрялось развитие специализаций, детей с младенчества готовили к какой-то определенной профессии, в которой, как предсказывали статистики, будет нужда через пару десятков лет, так что Статистика диктовала свою волю свободному выбору. Статистика вытравливала инстинкты,  чтобы привязанности не мешали осуществлению деятельности, например, эмпаты были стерильны, чтобы быть лишенными родственных связей, их заменяли связи профессиональные. На Улье Денеба пошли еще дальше, —  если Земля грубо навязывала свои методы с пелёнок чисто психо-педагогическим способом, то Улей действовал медико-генетическим. Сообщество Улья включало в себя двести с лишним землеподобных планет, богатых и обширных. Людскими ресурсами там особо не дорожили и могли бы позволить популяции развиваться как Бог на душу положит, но… четыреста лет назад две планетки решили поиграть в независимость и устроили вооруженный конфликт из ряда особо опасных. Пока они поливали друг друга грязью и термоядерным оружием, вся галактика смотрела на них снисходительно, типа, чем бы дитя не тешилось… Но потом кто-то особо умный, а именно Солон Рено, вывел и запустил в использование вирус, перекосивший половину колонии противника. Естественно, появились беженцы и разнесли эту чуму по всей вселенной. Остановили это, как ни странно, веганцы, их продолжительность жизни была и так настолько короткой, что рисковать они не могли, — с заболеванием справились года за два. Денебу был  поставлен ультиматум: чтоб больше такого не было, Солон Рено умер в страшных мучениях от собственного изобретения, а сами денебцы в его память поставили экзофизиологию во главу угла своей философии. Вывод они сделали дикий, но он себя оправдал, — в силу скученности огромного числа планет, систему правления просто слизали с пчелиного улья и принялись насаждать это генетически. Теперь в рамках Улья ни о какой независимости невозможно было и говорить. Иерархия была столь тонка, что поначалу даже не замечалась, но, вглядевшись в общественное устройство, чувства инопланетников были травмированы одновременным проявлением очарования и отвращения. Каста правителей не править не могла. Слуги не могли не подчиняться. Правление первых и подчинение вторых было завязано в генетической цепочке многих поколений. Теоретически касты могли смешиваться, но практически этого никогда не происходило, — на ферромонном уровне физический контакт с представителем другой касты сулил большие неприятности. Каста генетиков строго следила за тем, чтобы всем нравилось положение вещей, они же взяли на себя ответственность за психологическое здоровье нации, — гордиевым узлом связав необходимость в достаточность. Конфликтов не происходило, — все любили всех, но, выходя из рамок своей касты — на отдалении. Места было много, неосвоенных территорий и ресурсов — тоже, Улей мог себе это позволить. Физиология межкастовых отношений была столь экзотична, что доступна лишь генетикам , социологам и правителям, а три эти группы, независимо друг от друга и составляли взаимопроникающий костяк нации Улья. Однако, с момента принятия этой доктрины прошло два века, и было обнаружено, что Улей, обладая неограниченными ресурсами, резко отстаёт в развитии от других сообществ и людских популяций. Даже Сатурн, с его косной системой открыл бифуркационные прыжки, создал стройную теорию распределения Шредингера с запаздывающей обратной связью с переменными квазикраевыми условиями подпространства, дал вселенной прекрасного стереохудожника Лео Дормира, и установил в пространстве девятнадцать маяков-ориентиров. Улей за двести лет не создал ничего. За что боролись, на то и напоролись. Узкая специализация оттачивал

КЛАУСТРОФОБИЯ

Шахразада Халифова

Дифференцирование ассимтотических соотношений не всегда

допустимо.. Ф.Олвер «Ассимтотика и специальные функции».

-Нет! Ну второй раз так случается!!!- Сулейман Хафиз, коммодор и координатор, крепко выругался, — Локки! Стравливай дюзы, она лажанула бифуркацию!

— Нет! – послышался слева возмущенный глас, — Только не сейчас! Сулл, ты, конечно, главный, но у лямбды Цефея нам не выжить. За реактор отвечаю, вытянем еще пару килопарсеков на матушке-инерции.

— Ну почему сейчас! – чуть не плакал Сулл, — Тогда хоть рядом была Денебская конфедерация с их Ульем, а сейчас я прямо не знаю куда нас занесет…

-Живы будем – не помрем, — со стороны реактора появилась взлохмаченная голова ядерщика, — А остановимся – помрем на месте, — оптимистически добавил Локки, резким рывком забрасывая свое худощавое, словно из ртути отлитое тело в каюту, — Что, как в тот раз переборщил с транквилизаторами?

Сулл невольно залюбовался на Локки. Невысокий, высоких и крупных в космофлот не брали, — в капсуле учитывался каждый сантиметр свободного места, черноволосый и черноглазый, — он ни минуты не сидел спокойно. Локки Рами – высшее достижение генетического конструирования объединенного индуидского сообщества с восьмой от Вегианского архипелага, которая поставляла ядерщиков всему свободному человечеству. Жесткое излучение голубой звезды наложило на популяцию вегианских колонистов критические и очень жесткие рамки естественного отбора. Сулл, да и другие не веганцы, могли находиться вблизи Локки без принятия специальных антидотов не более восьми часов, — Локки излучал в рентгеновском диапазоне. Только он мог возиться с реактором без специальных средств защиты, которые заняли бы в капсуле все свободное пространство. Как когда-то Ахиллесу боги предложили на выбор две жизни – долгую и размеренную или короткую, но насыщенную событиями, за веганцев же этот выбор сделала эволюция… Локки было 22 года, и он мог прожить еще не более семи. Компенсировать столь малую продолжительность жизни подвида человечества могли только несколько одновременных факторов: очень быстрое созревание организма – веганцы в 10 лет выглядели так же как и в 29, а до тридцати пока еще никто из них не дожил, завышенное либидо и очень высокая степень воспроизводства, а также максимальная скорость освоения нового материала, — в 10 лет Локки решал в уме зубодробительные уравнения в частных производных со свободной вариацией краевых условий. Для своего подвида Локки считался перспективным, — 8 детей ждало его возвращения на Вегу, из которых были три мальчика с выдающимися способностями.

— За кого ты меня принимаешь? – обиделся Сулл, — Да в тот раз она сама протащила Би-8 в узел навигации. Сам же знаешь, ассимтотистки кого хочешь обманут, когда доходит дело до их фобий.

— Даже тебя? – критически усмехнулся Локки, — Умного пятидесятилетнего землянина с тридцатилетним стажем? Уж пора бы научиться определять её штучки! Где хоть прятала?

— В физрастворе сублимировала, идиотка, — снова выругался коммодор, — Чтобы быстрее восстанавливаться после прыжка… Ох, что будет, когда мы остановимся.

— Поругаем, — оптимизму Локки можно было позавидовать, — И, как на Денебе, снова заставим выполнить прыжок. Всего делов-то.

— На Денебе!!! – взревел Сулл, — Где ты найдёшь ей пространства, если нас фиг знает куда занесло?!! Да она уже через десять минут после транса никакая будет!!! Ты будешь её из аута выводить?!! У меня ни аппаратуры, ни антишоковых, ничего! Чёртова минимизация!!! А , если через шесть часов ничего не придумаем, — все трое подохнем!

— Ну почему через шесть часов, — снизил тон Локки, — Система замкнута, вода, воздух, еда, — все есть. Реактор в норме. Маяки только вот. И рация вблизи нейтронных не того. А так… жить можно.

— Можно… — коммодор скрестил пальцы, — Тебе можно. Мы с Ати погибнем от твоего излучения, когда кончится действие антидота. То есть, через шесть часов будут первые признаки. На седьмой – все, необратимый процесс. Чёртова минимизация! Как тут не хватает места для обычной аптечки!!! А без Ати тебе капсулу не вывести, понимаешь! А там люди гибнут…

Спасательную капсулу «Пастер» ждали колонисты на седьмой Дельты Тельца. Единственное богатство этой захудалой планетки заключалось в особой эндемической водоросли, экстракт которой экспортировался на всю галактику, населенную Людьми… Неделю назад оттуда поступило воззвание о помощи, — водоросль, служившая единственным источником пропитания, материалом для строительства и предметом роскоши при надлежащей обработке, подверглась какому-то странному заболеванию. Первая спасательная капсула стартовала с ближайшей, поэтому не было необходимости включать в состав экипажа ассимтотистку, — её место заменил экзобиолог. Он сделал печальный вывод о том, что водоросли была случайно загрязнены земными грибными спорами. Не встретив на своём пути никакого естественного иммунитета, плесень принялась поражать водоросль рекордными темпами. Планета уже вся сидела на голодном пайке, межгалактические банки отказывали в кредитах, — людской колонии грозила гибель в ближайшее время. Межзвездный траулер мог бы спасти положение, но с Земли он бы дошел только за четыре года. А больше ни в одном месте Галактики не было необходимости бороться с плесенью… Поэтому для спасения Людей было решено послать «Пастер» — спасательную капсулу нового типа. С подпространственными контейнерами лекарства, представляющими в пути новый чистый вид энергии, и поэтому не замедляющими движения. Экипаж «Пастера» состоял из трёх человек – единственно возможной компоновки в условиях жестокой минимизации: Сулеймана Хафиза, Локки Рами и Апуати Хевисайд. По счастливому стечению обстоятельств эти трое находились на Земле в момент вызова. Локки, как самый быстросхватывающий из экипажа, да к тому же обладающий феноменальной памятью, два дня просидел за терминалом, этого хватило для получения докторской степени по микологии. Апуати Хевисайд была врожденной ассимтотисткой. Ассимтотистки появились всего пять десятилетий назад, да и то не в результате генетического конструирования, а как побочная ветвь развития человеческой колонии у колец Сатурна. Полвека лет назад (после противостояния Солнца и Юпитера) родилось 254 ребёнка, наблюдение за которыми к трем годам показало их как материал, отбракованный для популяции. Все они были аутами. Некоторые родители согласились на эвтаназию, но большинство продолжало ухаживать за ни к чему негодными детьми. Спустя еще четыре года, девочка, имя которой вошло в историю ассимтотической космонавтики, сотворила первую бифуркацию. Мэган Чанг. Однажды, находясь в комнате релаксации, она вдруг, на глазах у воспитателя растворилась в воздухе… Захватив с собой красочный плакат с изображением земного вида, намертво приколоченный к противоположной стене. Гвозди остались на месте. Воспитатель поднял на уши весь детский питомник, довел до нервного срыва родителей Мэган, но… девочки нигде не было. Её не было полторы недели. Потом она нашлась, довольная и счастливая, у себя дома. Она играла с собакой, узнавала маму, папу и воспитателей. Плакат висел на стене дома, точно пришитый. Он не был порван, только аккуратные дырочки от гвоздей, как если бы их пришлось выдергивать. Спешно вызванные ученые доказали, что и к гвоздям, оставшимся в питомнике и к плакату никто не прикасался. Как такое могло произойти? Вывод напрашивался один – Мэган. Девочку исследовали педиатры – её возраст не увеличился ни на день со времени пропажи. Мэган стала адекватно реагировать на окружающих, через полгода она уже посещала обычную школу. И тут, как грибы после дождя начали появляться подобные же способности у оставшихся 197 детей. С единственным исключением – мальчики адекватными не становились. Вероятно, Y-хромосома накладывала какой-то отпечаток на стабилизацию сознания. Выжило 69 девочек, все стали практически нормальными, только две особых способности выделяло их из их поколения: перемещение в пространстве с телекинетическим захватом понравившихся предметов и острая клаустрофобия. Двадцать два психиатра и детских психолога сделали себе карьеру на этом интересном материале, но наибольшая удача ждала физиков и генетиков. Первыми была создана стройная теория об ассимтотическом приближении в Римановом подпространстве и прыжок через точку сингулярности, — вот откуда выпадали те полторы недели, а вторые выделили в организмах девочек дефектный ген, ответственный за этот парадокс. Почему дефектный? Потому что был завязан через гипоталамус на ориентацию в пространстве. Для развития способ