Уверен, вы не знаете эту историю, да и я узнал ее по случаю от одного чудаковатого господина, и не придал бы значения, если бы через несколько лет не услышал ее вновь. Истории были удивительно разные — одна сумбурная, с бесконечными отвлечениями на устройство цирка и сплетениямя в нем жизней артистов. Другая история была горячая, она пылала, светилась, наполнялась музыкой циркового оркестра, пусть и усталого, но отчаянного. Я даже не сразу понял, что это одна история, а когда половинки сложились, она обрела для меня такую степень явственности, которую я не получил бы и будучи сам свидетелем.
В том цирке выступа одна молодая особа, которая единственно, что умела — это быть любимой. И был ее талант такой силы, что он стоил показа людям. Сама эта особа ничего о том не подозревала, она искренне думала, что ее задача выходить на сцену в блестках и плюмаже только для того, чтобы вывести за руку иллюзиониста, дрессировщика или даже шпрехшталмейстера. Нередко она прибегала вся в слезах к директору, похожему на красную жабу со стрельчатыми усиками, и рыдая говорила, что сегодня уже она совершенно некрасива, и может только испортить номер своим появлением. Директор, человек сильный, из бывших борцов, в такие появления невольно пытался убрать со стола бутылку виски и лишние бумаги, и сам смущался странных своих жестов. Тогда он обыкновенно говорил:
— Элин, голубушка, ну что ты такое говоришь? Ты сегодня прекрасна, я прямо таки умоляю тебя выйти на сцену.
— Я все испорчу, не обманывайте меня! Вы… вы… грязный мерзавец, вы лжете, чтобы посмеяться надо мной!
— Элин, прекрати, я нижайше вымаливаю у тебя прощения, раз задел. Вытри слезки и поверь человеку, который умеет делать деньги — ты выглядишь на пятьдесят тысяч, не меньше, — директор был достаточно умен, чтобы не называть сумму намного большую, чем годовое жалование Элин.
Элин еще содрогается от рыданий, уткнувшись в ладошки и послушно кивает:
— Да, господин директор. Я не понимаю, почему мне надо выходить, но раз вы просите, я выйду.
Директор, холодный и жесткий для всей труппы, был не менее других поглощен властью обаяния Элин. Увидев ее дегератип, вы верно изумились бы почему так вышло — обычное чуть скуластое лицо, прямой нос, хорошая фигура. Все это ни в коей мере не отражает ее таланта и в цирковом обществе не выглядит чем-то изумительным. Перед выходом на сцену она дрожала волнением, на нее едва ли не жалко было смотреть, столько в ней было неуверенности, готовности к испугу и жажды дарить себя. Но с первым лучом ламп за открывающимся занавесом, она начинала расцветать, наполняться светом. Она купалась во внимании, она переполнялась любовью ко всему миру сразу. Ее губы и глаза в окружении макияжных искр так сверкали улыбкой, что радость разливалась по всему ее телу, и текла дальше, заполняя сцену, а потом и зал. Возможно, вы видели гипнотизеров, обладающих необыкновенной магнетической силой во взгляде, порою они вас принуждают к чему-то и вы ничего не имеете против. Сходным был дар и Элин: неуловимо играя глазами, она вылавливала обычные чувства людей: смех ребенка, раздражение жилистой дамы на шумного соседа, вожделение мужчины с тучными щеками. И поймав все эти нити чувств, она аккуратно их начинала тянуть, то ослабляя мимолетным будничным жестом, то мягко и уверенно вытягивая на себя ясною яростью глаз. Так опытный рыбак вытягивает рыбу на нити, которую рыба могла бы оборвать одним лишь резким движением, дай ей только возможность сопротивляться. Совершенно не зная, что делает, она упрашивала, умоляла, вела, заставляла и принуждала любить ее. И Элин купалась в этой любви и была истинно в ней счастлива. Вернувшись в кулисы, она радостно подпрыгивала, звонко смеялась, хлопала в ладошки, подпрыгнув, хлопала по макушке силача Селантия, целовала клоунов, пачкаясь в их гриме, и оставляя в смятении и радостном шоке. Она курила с грузчиками и порывалась помочь мыть животных.
Работал также той труппе один сезон известный иллюзионист сорока двух лет. Он был сух, учтив, во всем своем изрядном скарбе лично наводил порядок. И уже через неделю выступлений его словно подменили — он стал капризен, настойчиво требовал у директора, чтобы тот поставил Элин ассистенткой ему в номер. Даже грозил тайно сбежать с ней, чего конечно, сделать не мог бы, не потеряв репутацию в тесном цирковом мирке, надежного и успешного артиста. Однако же он сдался, получив от директора заверение, что тот для Элин почти как отец, но она вольна быть с кем ей вздумается, если дело не касается арены. Не уловив тайного смысла, Джанис, так звали иллюзиониста, воспрял духом, словно такая мысль не приходила ему. Очень быстро труппа поняла, что он влюблен на всю голову, и даже как-то вздохнула с облегчением. Элин все равно получала свое внимание, и людей выматывала безысходная и бесполезная любовь к ней. Джанис же, сближаясь с ней, получал сполна почти всю ее любовь, обыкновенно рассеянную в пространстве, и никому конкретно не принадлежавшую.
Элин стала разгораться страстью, как фитиль, ведущий к шутихе. Воистину, она была готова любить и ответила на чувство Джаниса такой неуемной страстью и даже преданностью, что немало смутила его. Гастроли труппы в то время проходили на юге Франции, и под конец лета заботы людей заметно поубавили наплыв. С началом же осени, стали появляться выходные, и у Элин с Джанисом образовалось больше времени, чем они могли надеяться. Джанис тем временем заметил, что не может вести упражнения в своем искусстве в присутствии Элин, но и попросить ее не наблюдать, было выше его сил. Элин сидела в углу павильона, где работал Дженис, и, как ей казалось, наблюдала за ним с тихим восторгом. Восторг, однако, разливался вокруг нее тугими искристыми волнами, и игнорировать ее присутствие было невозможно. Уже несколько раз у Джениса срывался фокус по причине случившейся с ним рассеянности. Во время выступления терялись карты, неплотно закрывались крышки. Однажды Дженис не полностью поместил голубя в клетку, которая улетая механизмом сквозь столешницу, взорвала птицу фонтаном перьев крови. Директор с пониманием отнесся к конфузу, и не стал рядиться за снижение гонорара.
Элин не отходила от своего возлюбленного ни на шаг, жадно ловила каждое его слово, каждый жест. Она с такой готовностью смеялась над его шутками, что словно бы высосала их из него, оставив лишь улыбчивое спокойствие. В один из тихих вечеров сентября Дженис пригласил Элин в лучший ресторан городка, где стояла труппа. Девушка была в тот вечер тиха и очарована.
— Знаешь, Джи, тут так красиво, лампы горят так, словно шепчут нам электрическими словами свои маленькие секреты…
— Прости, сюда лучше пепел стряхивай, а соусницу мне отдай.
— Да, Джи, все что угодно тебе отдам, все, что в моих силах. Как интересно здесь расписаны стены…
— Да, я заметил. Прямо поверх лица планки набили.
— И эти шторы… они такие задумчивые, у них кисти кажутся по-особенному торжественными. Ты замечал, что золотые кисти придают особенную торжественность?
— Да, наверное. Только лучше бы та почтенная женщина, что моет полы, поднимала бы эти шторы, а не водила бы щеткой прямо по кистям.
— Как это прекрасно — поднимать шторы. Как занавес. Я обожаю смотреть, как поднимается занавес, мне при этом кажется, что вверх взлетает весь мир. Представь, если вверх взмоют разом все дома, все деревья, все люди. Это так сказочно. А эти почтенные люди…
И тут Элен провела по залу тем своим особым взглядом. Она вновь не осознавала, что делает. Люди прекратили есть, прекратили пить и размахивать бокалами с вином, стих звон вилок и даже шелест салфеток. Несколько дам после паузы нарочито громко заговорили, но тем более странными стали их голоса. Дженис тревожно зашептал:
— Эли, что ты делаешь, остановись!
— Что я делаю, Джи? Посмотри, как прекрасны эти люди, сколько в них тепла, как они уютны здесь…
— Эли, молю тебя, посмотри на меня. Смотри за этой салфеткой! — салфетка стала двигаться в руках словно бы сама по себе, тем особым движением, который захватывает внимание и отвлекает от того, что иллюзионист не таясь достает из кармана.
Элин, однако, на этот раз не заметила его усилий. В это самое мгновение огонь дошел до шутихи, и Элин вспыхнула в полную силу своего таланта. И она его осознала. Дженис что-то беззвучно кричал, его рот раскрывался, лицо стало красным. Все заглушил мощный органный аккорд взгляда Элин. Ее лицо стало более скульптурным, более объемным, оно отрицало все, что происходило вокруг. В глазах играло пламя, она упивалась своей силой, и только Джениса сейчас обделила своим искусством. Мягко улыбнувшись, она произнесла бархатным нежным голосом:
— Дженис, милый, выйди немедленно вон.
Не понимая, что происходит, Дженис бросился к выходу, обходя стоящих официантов, замерших в проходах людей. Он почувствовал, что его захватывает желание замереть на месте, сгореть немедленно от нахлынувших чувств, и это напугало его сильнее ночного кошмара. Он выскочил на мостовую, сложился пополам, тяжело дыша. Дерганным движением ослабил галстук и оторвал верхнюю пуговицу на рубашке. Его трясло от жара.
Разъяренные люди этой ночью не нашли Элин и Джениса. Чтобы просто выместить зло за потерявших разум горожан, они сожгли цирк. Они боялись. Боялись, когда говорили с вышедшим к ним директором, дрожали от страха, когда бежали, топча его. Их пугала мысль потерять разум от любви, и они и жаждали найти Элин, и страшились того.
На этом история Элин заканчивается. Мне лично она кажется прекрасной.
автор suavik