Над городом сгущались лиловые мартовские сумерки. Падал мокрый снег. Центр города был, как всегда в такие дни, запружен буксующим транспортом. Мимо сгрудившихся на остановках людей, которые уже давно и напрасно ждали троллейбуса, шел бодрым шагом кандидат юридических наук, доцент Андрей Иванович Пичугин, помахивая портфелем и сдвинув на затылок фуражку, чтобы влажный, уже по-весеннему мягкий ветер немного освежил лоб. Доцент Пичугин, давно прозванный собственными студентами Пьянчугин, возвращался домой в состоянии полной, кристальной трезвости.

«Все будет хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо, я это зна-а-аю!» — с самого утра надрывался в его голове заезженный попсовый мотив. Доцент Пичугин не пытался изгнать его путем настойчивого переключения мыслей на что-нибудь другое, например, на предстоящий методический семинар или на слухи о новом вероятном обвале рубля. Ибо Андрей Иванович был суеверен и с уважением относился к любым счастливым предзнаменованиям, даже реченным через нынешних поп-пророков.

Однажды, несколько лет назад, в такой же вечер после работы, он зашел по приказу жены в гастроном и набрал продуктов, наверное, на месяц: по килограмму риса и лапши, да мясных костей на суп, да шматок сала, копченого, душистого, с золотистой коркой, как любят они оба с супругой Зоей Анатольевной. Ей, конечно, давно следовало бы забыть о существовании такого продукта, если она хочет, чтобы ее принимали за учительницу средней школы, которой она и является на самом деле, а не за бесформенную тетю Мотю, продавщицу сигарет из ларька. Ну ладно, пускай. Может, это единственное, в чем они пока единодушны… Ах да, купил кетчупа, горчицы, сахара, да еще пакет пряников, да связку сосисок, будто в старые талонные времена. («Зачем тебе столько? — пытался возражать Андрей Иванович. — Взяли на раз, съели, завтра купим еще. А так лежать будут, сохнуть…» — «Ты не рассуждай, а делай, что я говорю! — сразу же вскипела Зоя Анатольевна. — Я тебе не лошадь, чтобы каждый день таскать хозяйственные сумки!») Все пунктуально, по списку купил Пичугин и принес набитую сумку домой, — жена даже улыбнулась и потрепала его по волосам: «Ах ты, муж-добытчик! Ну, давай сюда своего мамонта». И только поздно вечером в постели, разомлевший телом, и душой уже почти воспаривший в обитель бога сна Морфея, вдруг вспомнил Андрей Иванович о том, что, занятый тяжелой сумкой, забыл где-то — видимо, там же, в магазине, — свой дипломат. Доцент Пичугин той ночью не уснул, так и проворочался до самого утра, воображая, что с ним будет, если дипломат попадет в чужие недобрые руки. Кроме конспектов лекций, даром никому не нужных, в дипломате лежал маленький тайный блокнот, а в блокноте — стихи для Леночки…

У Пичугина случился тогда роман с молодой замужней женщиной, Леночкой Ильиной. Нет, не роман. Любовь. Он горько усмехался и сравнивал себя с бедняком, которому найденная на улице тысяча рублей обещает целую неделю ходить сытым и пьяным, а вот, скажем, бумажник, набитый долларами, — ничего, кроме неприятностей. Ведь бедняк все равно не сумеет распорядиться крупными деньгами, в лучшем случае растрясет их по-глупому, в худшем нарвется на какие-нибудь криминальные дела и окажется в итоге только несчастнее, чем был раньше… Так и Пичугин не желал ничего другого, кроме своего бедняцкого «тысячерублевого» счастья, которого хорошо, если хватит на пару недель или пару месяцев. Им он раньше и довольствовался. И вдруг нашел кольцо с бриллиантом чистой воды.

Он долго не мог поверить произошедшему. Потом не знал, что делать с этим слишком дорогим и неудобным подарком судьбы. И через полгода потерял его, как следовало ожидать, нелепо и бездарно. Но остался блокнот с десятком стихотворений, как память о чуде. Ни раньше, ни потом Пичугин стихов не писал. Он был в них робок и взволнован, остроумен и нежен. Каждое стихотворение было подписано — «Леночке Ильиной». Андрею Ивановичу нравилось по многу раз повторять ее имя и слушать мягкие перекаты «л»: как будто ласковые волны набегают одна за другой на берег. Для того же, чтобы лишний раз представить эту картину и ощутить сладостную прохладу под сердцем, Пичугин записал в блокноте ее телефон и полное имя: «Ильина Елена Юрьевна».

Любой, в чьи руки попал бы этот блокнот, при желании за пять минут вычислил бы и героиню, и героя романа. Тем более Пичугин из врожденного педантизма заполнил на первой странице анкету в несколько строк: собственные ФИО, адрес, телефоны домашний и служебный, группу крови и так далее.

Андрей Иванович до утра дрожал под одеялом, бегал на нервной почве в туалет, и все представлял, как это будет. Звонок раздастся дома, шантажист будет говорить громко и отрывисто, а он, Пичугин, — бледнеть и что-то лепетать в трубку, да так, что жена обязательно скажет: «Опять тебе любовницы звонят! Совсем эти девки стыд потеряли!» Или, еще хуже, позвонят в академию. Стервозная лаборантка Лариса Витольдовна, которая обычно игнорирует телефонные звонки, исходящие не от руководства, а то даже металлическим голосом советует женам, мужьям, детям преподавателей и прочим незнакомцам «не засорять линию», на этот раз селезенкой почувствует, что у Пичугина проблемы. Она охотно вызовет его с лекции, а сама будет стоять рядом, ожидая, когда он вернет ей трубку, и слушать его затравленное «Да, да, конечно», и смотреть на него с презрением, как знатная римская матрона на раба.

Но утром, когда он брел в этот гастроном, ни на что уже не надеясь, из киоска с пивом и сигаретами, где командовала та самая тетя Мотя, живое воплощение его супруги Зои Анатольевны лет через десять-пятнадцать, вырвался и далеко разнесся динамиками по двору голос Агутина: «Хоп-хэй, ла-ла-лэй, бог тебя хранит!» Андрей Иванович приободрился, увидев в этом доброе предзнаменование. И не зря. Кассирша, у которой он вчера отбивал чек за сосиски, узнала его и сразу начала браниться: «Ходят тут поддатые, ничего не помнят. Да цел, цел ваш чемодан. Вы его на пол поставили у кассы. Один тут уже к нему примерялся, да я вовремя увидела… Ну-ка, говорите, что там у вас было? Бумаги, книга, черный зонтик и голубой блокнот? Ладно. Значит, так. Вы сейчас идете в винный отдел, покупаете шампанское «Князь Голицын» и коробку конфет «Метеорит». Приносите мне. И получаете назад свое имущество!» Пичугин, мысленно уже простившийся с гораздо большей суммой, чтобы заткнуть рот шантажисту, не ради себя, ради Леночки, на радостях купил кассирше вместо одной коробки две. «Ну то-то же! Смотрите за своим чемоданом получше!» — пожелала она растроганно.

…Так что сегодняшнее рвущееся из нутра «все будет хорошо» хоть путало мысли, но и успокаивало Андрея Ивановича, заставляло его шагать ритмичнее, дышать глубже, а спину держать прямее, чтобы не расплескать ни капли драгоценной силы, которой случайно дунул ли, плюнул, — словом, которую вдохнул в него неведомый Тот, кто держит на ладони пичугинскую душу и иногда поправляет ей завернувшиеся крылышки… Присутствие этой силы он ясно почувствовал сегодня утром и держал в себе весь день, чтобы вечером, не откладывая ни на понедельник, ни на первое число месяца, начать новую — слышите вы все, слышите, абсолютно новую! — жизнь.

Ах, кто же даст ответ на вопрос, откуда к Пичугину-Пьянчугину вдруг проник этот лучик света. Может, это потому, что вчера он не был у двоюродного брата Мишки, не стал «полировать» водку пивом и проснулся утром со здоровой головой? Пустяк, а жизнь сразу показалась ему не ведьмой-женой, а ласковой матерью. И Зойка вместо того, чтобы по своему обыкновению швырнуть на стол перед ним несколько толсто и криво нарезанных ломтей дешевой колбасы, без всяких просьб сделала ему на завтрак любимую яичницу-глазунью. А потом сразу подошел троллейбус, и в нем нашлось место у окна, так что по пути на работу Андрей Иванович смог, зажав между колен купленный недавно вместо «боевого» дипломата новенький портфель, предаться спокойному течению мыслей.

Путь его, как всегда, лежал мимо здания Публичной библиотеки. Почти каждый день Андрей Иванович видел эти фальшивые белые колонны, украшающие фасад, и шесть низеньких постаментов полукругом, на которых, как дрессированные звери на тумбочках, торчали бюсты классиков. Похожий на завитую перманентом обезьянку Пушкин, демонический красавец Лермонтов с глазами лемура, козлобородый Некрасов… Раньше Пичугин равнодушно скользил взглядом по этому фасаду и оживлялся только через пару минут, когда троллейбус отъезжал от остановки и начинал огибать угол улицы. «Ах, какой гастроном когда-то был здесь, на углу! — мысленно вздыхал Андрей Иванович, провожая глазами нарядную вывеску «Ла бель Франс». — Не то что сейчас — сыр рокфор, сто грамм двести рублей, мороженные лягушачьи лапки и красненькое, каким мы в старые времена водку запивали, в половину моей зарплаты!»

Но сегодня, глядя на знакомую компанию писателей на тумбочках, словно застывших в ожидании команды «Алле — гоп!», на высокое, полукружьем, крыльцо, на монументальную дверь, Пичугин, сам не зная почему, подумал совершенно о другом.

«Когда я был здесь в последний раз? В студенчестве? Или в аспирантуре? Да нет, для моей глупейшей, по газетным статьям написанной диссертации хватило институтской библиотеки… Вспомнил! Лет двенадцать назад это было, Настя еще ходила в садик. Как давно, господи…»

Пичугин явился тогда в свой родной университет на широко разрекламированную конференцию по междисциплинарному подходу. Пришел, сам не зная зачем. Уже пять лет он работал в государственной юридической консультации, давал советы по индексациям пенсий и по оплате больничных листов, — пришлось осваивать социальное обеспечение, потому что история права, по которой Пичугин защитил диплом, с практической стороны никого не интересовала. С утра до вечера он занимался проблемами нищих и больных, матерей-одиночек и озлобленных новой властью пенсионеров, и свою жизнь давно уже без улыбки называл «трехгрошовой оперой». Сначала его поддерживала мысль о служении обездоленным людям, но в апостолы Андрей Иванович не годился: не тот у него был характер и не та крепость натуры, которая позволяет, изо дня в день соприкасаясь с горем или убожеством, самому не заражаться ими и оставаться воплощением деятельной бодрости тела и живости ума. Пичугин стал чахнуть и гнуться все ниже под этим непосильным для него бременем. На исходе уже третьего года своей, как выражались остряки, «юрис-консульской» службы он нашел утешение в выпивке и в бесконечных кровавых детективах о Меченых, Бешеных и еще каких-нибудь там Контуженных. Он уходил дальше и дальше от того студента, который пришел на юрфак с мечтой стать вторым Чичериным или Кони, на первом же курсе написал работу о различных аспектах понятия «справедливость», а на пятом чуть не вылетел без диплома за то, что поделился в курилке своим мнением о Марксе, который, по словам Пичугина, в философско-правовых вопросах не «родил» ничего своего и смог лишь обворовать и вульгаризировать Гегеля.

…Войдя в зал, Пичугин сразу же столкнулся со своим научным руководителем Александром Ивановичем Щуко, милейшим пожилым историком права. Именно этой встречи он хотел бы избежать. Но отступать было поздно. Профессор Щуко разволновался, подхватил бывшего ученика под руку, заставил сесть рядом с собой и после каждого доклада все пытался вытолкнуть его сказать что-нибудь в прениях. Когда прозвенел колокольчик на перерыв, заявил откровенно: «Андрюша, что случилось? Я вас не узнаю. Снулая рыба какая-то, молодой старец. Вы не больны? Перед вами невежественную чушь несут, а вы молчите. Да вы еще на третьем курсе вдребезги разбили бы все построения этого Никомедова…» — «Здоров я, Александр Иванович, — досадливо перебил Пичугин, — и все у меня как у всех. Жена, ребенок, работа с девяти до шести пять дней в неделю…». Бывший шеф слушал, кивал, а потом вдруг промолвил: «Вы ведь собираетесь писать диссертацию». Не с вопросительной интонацией, а с утвердительной. «Значит, вам нужны печатные работы. Я организую вам статью в «Государстве и праве». О том, чем вы всегда интересовались: о гражданском кодексе Наполеона и об его влиянии на европейское правовое сознание. Справитесь?»

Андрей Иванович вспомнил, как залепетал тогда, обмирая от чувства уже забытой полетной эйфории и одновременно от страха, что через секунду эйфория пройдет, а ему, деградировавшему в «юрист-консулах», будет некуда деваться: «Что вы! Тема-то профессорского уровня. Кому в «Государстве и праве» интересны самоуверенные бредни какого-то Пичугина, который сам никто и звать его никак?» — «Вы прежде всего дипломированный юрист. Ясно? Даю вам на статью два месяца. Потом, наверное, придется подождать минимум полгода, пока ее поставят в номер. Выйдет он в лучшем случае в октябре. Но зато в сентябре вы поступите в аспирантуру и будете уже не «нектом», как говорил Буратино, а аспирантом Пичугиным!»

Пичугин согласился, только чтобы отвязаться от доброго Александра Ивановича, но сам не заметил как увлекся и впервые за несколько лет своей унылой службы почувствовал возбуждающий холодок, азарт. Он в тот же самый день пошел в библиотеку (взбегая по ступенькам наверх, в зал каталогов, думал о себе в третьем лице, будто со стороны: «Вот идет молодой ученый!» и вздергивал на плечо сумку так, как это делают одетые в джинсы и ковбойки молодые профессора в зарубежном кино…). Пичугин допоздна листал книги, которые не открывал с дипломного курса, делал выписки, вспоминал обрывки собственных мыслей по поводу кодекса Наполеона и римского права, — как много у него было их когда-то!

Он пришел домой уже вечером и даже не обратил внимание, что Насти нет — обычно она сразу выбегала ему навстречу, — а Зоя возится на кухне. Сразу же прошел в гостиную, снял с антресолей пишущую машинку, сдул пыль, заправил лист бумаги, пробежался по клавишам. Лента сухая, почти не дает отпечатка, но ладно, на сегодня сойдет и так… Пичугин лихорадочно застучал, преодолевая страх перед чистым листом бумаги, выбрасывая в видимый мир весь сумбур, всю муть, поднятую сегодня со дна его души. Больше, больше, быстрее! Выливай сюда, на этот чистый лист, все, чем ты полон сегодня. Сегодня ты изобилен и восторжен, а завтра придирчив и язвителен. Будь же сегодня только писателем, пока тебе есть что сказать. Критиком ты станешь потом, когда тебе будет что взвесить и оценить. Довольно, как говорит Писание, на всякий день своей заботы…

Зоя Анатольевна тем временем раздвигала складной стол, расстилала скатерть, накрывала ее сверху прозрачной клеенкой. Это всегда раздражало Пичугина. «Что за мещанство? — говорил он супруге. — Жалко скатерти, так не стели. А покрасоваться хочется, так не оскорбляй гостей. Не в корыте, в конце концов, ты ее стираешь, и полощешь не в проруби». — «Со своими дружками можешь закусывать хоть на газете «Спид-инфо»! — парировала Зоя Анатольевна, вздергивая свои тогда еще худенькие плечи. — Кстати, их ты тоже, как меня, постоянно воспитываешь?»

Теперь он писал, торопился, обгонял мыслями движения пальцев и не замечал ничего вокруг. Только стук приборов и ударивший в ноздри запах маринованных огурцов вывели Пичугина из состояния транса. Диким, ничего не понимающим взглядом он обвел гостиную. Стол перед ним был уставлен салатными мисками. Посредине темнела бутылка, затертая ими, как крейсер во льдах. Жена сосредоточенно сдвигала их еще теснее, пытаясь освободить место для тарелок.

— Что это, Зоенька? — поинтересовался Пичугин. — У нас праздник?

— Да! — ответила она со злостью, выстреливая в него каждым словом. — У нас! Праздник! Мы! Между прочим! Женаты! Пять лет!

«Как не вовремя!» — пронеслось в голове у Пичугина. Но вслух он сказал:

— Совсем закрутился на работе. Забыл. Виноват, исправлюсь. Понимаешь, я получил предложение написать статью для «Государства и права»…

— Придут Дворяшины, Жуковы и, конечно, Светка со своим новым хахалем, — продолжала, не слушая его, Зоя. Дворяшины и Жуковы были их свидетель с женой и свидетельница с мужем, а Светкой звали Зоину младшую сестру. Для комплекта не хватало тещи, но Пичугин сообразил, что жена уговорила ее побыть сегодня с Настей, чтобы самим отметить этот день в их прежней, «молодой» компании. — Давай-давай, убирай свои бумажки. Еще зачем-то эту пыльную рухлядь с антресолей приволок… Работать надо на работе. О, уже звонят! Это, наверное, Жуковы.

Но это оказалась Света с пресловутым «хахалем». Парочка с порога объявила, что они только что подали заявление в загс. Обменявшись колкостями («После недели знакомства?! Завидую такой уверенности!» — «Ах, как нехорошо завидовать!.. Тебя-то Андрюха замуж позвал не через неделю, а только через три года!») сестры все-таки расцеловались и потащили мужчин в комнату, выпить за знакомство. Хахаль, точнее, как оказалось, никакой уже не хахаль, а жених, с недоумением повертел в руках приготовленную Зоей бутылку красного полусладкого вина неизвестного разлива. Он вышел в прихожую и вернулся с двумя бутылками водки «Финляндия» — клюквенной и простой. Пичугин, освобождая табурет, снял машинку с почти исписанным листом бумаги, поставил в угол — и больше к ней уже не возвращался…

(продолжение следует)

автор Ирина Шаманаева (Frederike)

авторский сайт